Геннадий Красильников - Старый дом (сборник)
— Эй, Аликсан, подожди!
Не снимая ноги с муфты, Олексан обернулся: к трактору бежал Сабит.
— Что такое?
— Валла, Аликсан, дай мне одну свечу, сказали, у тебя есть. За одной свечой на склад бегать больно долго.
Услышав просьбу Сабита, Олексан неприязненно подумал: "Дай ему свечу! У меня-то целый комплект, так я за ними на склад в МТС таскался, выпросил у кладовщика, а ему готовенькое дай? А может, самому нужны будут, тогда как? Сабит, конечно, хороший парень, а только свечи я сам доставал…" Пряча лицо от Сабита, Олексан пробормотал:
— У меня, Сабит, свечи были, но черт знает, куда подевались… Они в ящике лежали. Видно, напарник мой потерял…
Сабит огорченно вздохнул.
— Ай-яй, Аликсан, это совсем нехорошо! Как можно так работать… без головы? Валла, Аликсан, Очея ругать надо: плохой человек, свечи потерял!
Олексан почувствовал, как щеки его заливает краской. И тут же заторопился, с силой рванул рычаг. И долго сидел, опустив голову, вцепившись в рулевое колесо. Когда наконец обернулся, Сабит уже был далеко: оставляя следы на свежей пашне, бежал к еле видневшемуся вдали дизелю Мошкова. Только тогда Олексан вздохнул облегченно: "Ушел. Хорошо, что не заглянул в ящик с инструментами — свечи лежат там, в тряпке".
Посреди загона остался клин. Олексан махнул рукой: а, черт с ним! На третьей скорости проехал до конца загона, остановился около зеленой заправочной тележки. Откуда-то неожиданно показался Ушаков, словно нарочно поджидал Олексана. Подъехал к трактору, хлопнул своего меринка по крупу: "Стоять!" Теперь он мог идти куда угодно: меринок стоял как привязанный.
Вместе с бригадиром приехал учетчик. Его единственный глаз налился кровью, словно рыжий Коля не спал уже пять ночей подряд. Они подошли к Олексану.
— Ну что, кончил, Кабышев? — спросил Ушаков.
— Как раз вот кончил.
— Хм… ладно. Коля, сколько здесь будет?
В бригаде уже привыкли: стоит учетчику взглянуть на вспаханный участок, сразу назовет точно, сколько есть. Пробовали его проверять: одноглазый учетчик редко ошибался на пять-десять соток. Один у него был глаз, а зоркий, как у беркута.
— Сколько? — переспросил Коля. — Двенадцать, это точно!
— Да ну? — удивился Ушаков. — Двенадцать? Ну, это ты, брат, лишку дал. А ну-ка, "перемеряй" еще раз. Хорошенько смотри!
Учетчик почему-то отвернулся, не смотрел на бригадира. Это в бригаде тоже знают: если Коля, разговаривая, поворачивается к собеседнику невидящим глазом — значит пытается схитрить или пьян. Но для чего это ему сейчас понадобилось врать?
По подсчетам Олексана выходило, что в загоне гектаров десять, от силы — одиннадцать. Однако он промолчал: мерять участки — дело учетчика. Лишь бы не уменьшил, а если больше, он, Олексан, против не будет…
Бригадир подошел к трактору, стал что-то осматривать. Коля подмигнул Олексану, дохнул на него винным перегаром:
— Ох, и сильный же самогон мать у тебя гонит! Аж до пяток пробирает! С трех стаканов взяло…
Знал Олексан: мать тайком варит самогон, в подполье стоят зеленоватые посудины с крепким первачом. "Нужных людей приходится угощать", — говорила Зоя. Но как это одноглазый учетчик туда попал? Коля снова подмигнул, нахально хохотнул:
— Ха-ха, Алешка, не бойся! Нам с тобой вместе жить. У нас пуповины одной ниткой перевязаны, понял?..
Вскоре пришла смена. Медлительный, неповоротливый Очей, дремля на ходу, медленно обошел трактор и так же не спеша стал заливать в бак горючее.
— Ну, уж ты не торопишься, брат! — в сердцах проговорил Ушаков.
Очей ничего не ответил.
— Говорят про тебя — "войлочный клип", так и есть! — выругался тихонько Ушаков. Человек он был спокойный, но Очей каждый раз выводил его из себя.
Показав, где надо начать новый загон, бригадир сел в тарантас.
— Куда пропал этот одноглазый черт? — оглянулся он. — В кусты забежал, что ли, слать улегся… Выпил… Что-то частенько он стал на людей своим бельмом смотреть. Ну ладно, не потеряется, придет. Айда, Кабышев, садись, вместе поедем. Ты на квартиру?
Изба, где жили трактористы пятой бригады, находилась на самом краю деревни, у спуска к реке. В правлении решили — у Петыр-агая самое подходящее место; семьи у него нет, дом большой, бабушка Одок стряпать мастерица, будет бригаду поить-кормить.
У стариков единственный сын погиб в минувшую войну. Бабушка Одок, маленькая, с морщинистым живым лицом, глядя на фотокарточку сына, каждый раз вздыхает и утирает слезы. Дед не может этого переносить: заметив, что у жены глаза опять мокрые, начинает ворчать: "Ну вот, опять реветь! Сколько раз я тебе говорил? Горю слезами не поможешь…" Конечно, ему и самому тяжело, но он этого не показывает. На сердце ведь морщин не видно, и если человек не рассказывает о своем горе, подчас кажется, что его, горя, и вовсе нет.
Стар уже Петыр-агай, под семьдесят, но нашел себе подходящее дело: каждый день ходит пешком в Акташ, носит почту. За это ему начисляют по семьдесят сотых. Любит он поговорить, особенно о старине, о делах, давно минувших, готов рассказывать ночи напролет. Трактористам у него хорошо, и хозяйкой, бабушкой Одок, они тоже довольны.
Когда Ушаков с Олексаном приехали с поля, в избе, кроме хозяев, был один Андрей. Старик, по обыкновению, что-то рассказывал, а Андрей у окна читал газету.
— Ого, дед, никак лапти плетешь? Дай бог силы! — с порога крикнул Петыр-агаю Ушаков.
— Спасибо на добром слове. От безделья рукоделье, как в пословице говорится, — отозвался старик. Заметив, что бригадир собирается свернуть цигарку, предложил: — Попробуй-ка моего табачку, Павел. Сам я его не больно уважаю, очень уж злой — за грудь хватает. Вон на шестке, в железной баночке.
Ушаков оторвал клочок от газеты, свернул, сильно затянулся — сразу закашлялся:
— Ух! Ну и табачок, Петыр-агай!
— Кури-кури, не купленый, всем хватит. В прошлом году за баней, в огороде, целую грядку посадил. Сам-трест!
Ушаков долго смотрел, как проворно орудует кочедычком Петыр-агай.
— Смотрю я на тебя, Петыр-агай, и никак не пойму: для какой надобности тебе эти лапти? Новенькие сапоги имеешь. Скупишься, что ли?
Старик ответил не сразу. Потом, повернувшись к бригадиру, замотал головой, засмеялся:
— Хе-хе, говоришь, что я скупой, дескать, под старость лет жадничать стал, а? Ты, брат, не путай! Подумай сам: мне, как говорится, каждый божий день надо в Акташ и обратно бегом бегать. А в сапогах-то тяжеленько мне, старику. Скупость — не глупость, только, как говорится, я не таковский. Надо будет, так завтра же куплю пять пар сапогов! Хе-хе!
Петыр-агай спрятал усмешку в бороде. Но, видно, слова бригадира задели его за живое. Стряхнув с колен обрезки лыка, встал, похлопал по карманам, нащупал трубку, стал набивать табаком.
— Вот расскажу я тебе про давнишнее дело… Был в нашей деревне такой человек, Камаем его звали. А в деревне прозвали "Деготной душой". Однажды, как говорится, случилась у меня причина к нему зайти, стало быть, нужда в деньгах подошла. А он всегда при деньгах был, говорили, что и золото у него где-то, припрятано… Иду я к нему, а он самый раз сидит у своих ворот. Сел я рядом, трубку закурил. Поговорили о том, о сем, он не спрашивает, зачем я пришел, и я не тороплюсь. Под конец выкурил трубку и начал о своей нужде: мол, думаю обзавестись коровенкой, да денег маловато. Не будет ли у тебя, Камай, взаймы до осени? Посмотрел он на меня большущими глазами, ну, чисто как у быка, и говорит: "Не верю, что нет у тебя денег". — "Отчего, спрашиваю, не веришь, разве видно?" — "А вот, говорит, закуривал трубку, а спичку зря потратил, мог бы из моей трубки прикурить!" Тут я и денег у него не стал просить, плюнул да и пошел. Вот, думаю, какой ты, душа твоя деготная!
Ушаков захохотал и закашлялся, поперхнувшись дымом. И еще несколько раз переспрашивал, смеясь:
— Значит, лишнюю спичку потратил, да, Петыр-агай?
Охо-хо, вот это экономия! Если бы наша бригада по этому методу работала, тысяча процентов экономии было бы, не меньше!
Неожиданно вмешался Андрей:
— Павел Васильевич, Сабит в больнице.
У Ушакова сразу вытянулось лицо.
— Как в больнице? Что с ним?
— Из-за меня. Свеча у него в поле лопнула, прибежал ко мне. Как раз у меня одна палилась. Бери, говорю, мне не нужна.
И Андрей почему-то взглянул на Олексана. Олексан невольно съежился, как будто за шиворот ему насыпали горсть колючих ячменных остьев. Андреи продолжал:
— А у меня как раз засорилась питательная трубка. Попросил Сабита: закрой конец патрубка, чтобы масло не бежало. А он воткнул туда палец! Да так, что не вытянуть: палец-то в теплой солярке разбух… Мне и смешно, и жалко. Чудак человек: стоило из-за каких-то капелек горючего! У самого в глазах слезы: больно, тянет палец, а он не идет. Я уж подумал отпилить патрубок, но он тут как-то вытянул. Вся кожа, конечно, слезла… Кровь бежит, а он прыгает и кричит: "Валла, валла!"
