Дмитрий Быков - ЖД
Он ценил оппонента, конечно. Он любовался, хоть и не без злорадства, христианскими приемчиками: вот ведь, чуть дело заходит о доказательствах, о конкретных отличиях, о прямых вопросах, – начинаются разговоры о чудесах, о мистическом опыте, ссылки на нечитаемые святоотеческие хитросплетения словес, на чудо Воскресения, никем не документированное, на кусок обожженной ткани, никем толком не исследованный… Все это было у них очень хорошо поставлено. Особенно любили они ссылаться именно на Воскресение. Спросишь их, бывало, – чем Христос отличается от Сократа? Отвечают: Сократ не воскрес. Хорошо, а чем тогда Христос отличается от Озириса? Новая порция демагогии, на этот раз о моральных аспектах учения… Как они все не понимали очевидного: если их Христос учил тому, чему учил, – самая идея Воскресения должна быть ему чужда изначально! Это ведь идея природная, наша, доисторическая. Природа умирает, и воскресает, и живет неизменно. А пророку истории воскресать не положено – он зовет на путь смерти, в никуда. Собственно, мир туда уже и пришел. А мы, не надейтесь, не сдвинемся.
…Плоскорылов предупреждал о своем появлении громкой, булькающей одышкой; Гуров почуял его издали. Иерей постучал – интимно, ласково, почти скребясь, – как гость, которому явно рады, и потому предупреждать о своем появлении – чистая формальность. Гуров поднял глаза от листка, на который выписывал схему будущих нарядов.
– Да! – крикнул он.
– Капитан-иерей Плоскорылов по собственной инициативе прибыл, – мягко улыбаясь, произнес идеолог. – Разрешите присутствовать.
– Присутствуй, коли пришел, – сказал Гуров, нехорошо улыбаясь. – По делу или так?
– Можно сказать, что и по делу, – с нежным, обольстительным лукавством произнес Плоскорылов, присаживаясь. – Да, скорее по делу.
– Ну, излагай, – без особого гостеприимства пригласил Гуров.
– Видишь ли, – проворковал Плоскорылов, – я пришел тебе напомнить об инициации, Петя. Ты же обещал – конец июля, начало августа…
– Слушай, капитан-иерей. Ты что-то не о том думаешь перед генеральным сражением.
– Именно! Именно о том! – заторопился Плоскорылов. – Сам подумай, Петя. Оно ведь действительно генеральное. Это если не конец войны, то по крайней мере решительный перелом. Со мной может всякое случиться. Ты же знаешь. Если вдруг что… я умру, так и не узнав главного. Так нельзя, Петя. Может быть, сегодня, перед сражением…
Гуров усмехнулся. Он уже придумал для Плоскорылова замечательный обряд инициации. Всякий раз, вспоминая об этом обряде, представляя его себе с необыкновенной живостью, он улыбался, даже когда у него было отвратительное настроение и хлопот по горло. Он собирался инициировать его эксклюзивным обрядом, принятым в спецслужбах варяжества: всякий, кого принимали на работу в главную службу государственной безопасности, включавшую в себя и внешнюю разведку, и проверку доносов, и провокации с заговорщиками, проходил через это, чтобы неповадно было перебегать. Специнициация заключалась в банальном акте мужеложества, который совершали со всяким новеньким стукачом, пылко желавшим работать в тайной полиции. Существовал даже специальный инициатор, которого кормили на убой. Как только очередной шпион перебегал на сторону противника, главная спецслужба спешила обнародовать кадры, на которых тот предается извращенной любви, да еще и в самой унизительной, пассивной форме. Все разведчики, нелегалы, строгие допросчики, адские следователи, у которых на допросах раскалывались и железные богатыри, были пропущены через инициатора, легендарного Гуньку, и если им не хотелось, чтобы в один прекрасный день эти кадры сделались всеобщим достоянием, – они должны были трудиться не за страх, а за совесть, хотя какая же варяжская совесть без страха? Этот-то обряд инициации заготовил Гуров для капитана-иерея Плоскорылова, и человек у него уже был присмотрен надежный – Корнеев, могучий, страшно тупой, не побрезгует и скотиной. Может, и стоило бы инициировать Плоскорылова прямо теперь, развлечения ради, но не было времени на развлечения, и Гуров нахмурился.
– Подождешь. Как покажешь себя героем в генеральном сражении, так и инициируем. А если убьют – что ж ты сомневаешься, капитан? Сразу все и узнаешь, без всякой инициации.
Плоскорылов покраснел.
– Да, конечно… Но понимаешь, Петя… Для того чтобы как следует проявить себя – ну, в сражении… Мне хотелось бы все-таки понимать яснее, ты же знаешь, на богфаке не говорили последнего. Пятая ступень – она… как бы это… Ну вот представь: главное сражение выиграно. Оно и будет выиграно, я не сомневаюсь ни секунды. И победа. И что тогда?
– Битва до последнего ЖД, – пожал плечами Гуров. – Согласно гласу двунадесятому от пустынника Акакия…
– Я помню двунадесятый глас, – перебил Плоскорылов. – Но ты скажи мне: это и будет означать как бы исход борьбы? Как бы последнюю победу, за которой царство льда?
– Не думаю, – покачал головой Гуров. – Ты прекрасно знаешь, что варяжество не может остановиться, пока не истребит всех и не оставит последних жрецов.
– Да, да, я это знаю, – закивал Плоскорылов. – Это объясняли. Полное самоистребление до последних достойнейших. Но, Петя, согласись, я же должен знать, что будут делать последние достойнейшие?
– Капитан-иерей, – сказал Гуров и встал. – Вы спрашиваете о такой тайне, которая и на седьмой ступени доступна не всем, а лишь тем, кто способен делать самостоятельные выводы. Я посвящу вас в эту тайну не прежде, чем вы проявите исключительное мужество в послезавтрашнем генеральном сражении, да и то еще подумаю. Как можете, как смеете вы на вашей пятой ступени даже задаваться такими вопросами? Как вы можете обращаться к инспектору в момент, когда он, может быть, решает судьбу генерального сражения?!
Плоскорылов упал на колени и стал ловить губами гуровскую руку. Он только теперь понял, до какой степени забылся.
– Простите… простите… – лепетал он.
– Встаньте и изыдите, – тяжелым голосом сказал Гуров. – Вы проявили непростительное любопытство и забвение субординации, и, памятуя о вашем неполном знании обязанностей дневального…
– Я выучил, выучил! – вскричал Плоскорылов. – Дневальный есть военный солдат, в чьи непосредственные обязанности…
– Кру-гом! – зычно гаркнул Гуров, как он умел, когда хотел. – Прочь с глаз моих! Готовиться к сражению, стирать носки!
Плоскорылова сдуло. Настроение Гурова несколько улучшилось. Он всякий раз по-детски радовался, когда ему удавалось пнуть эту квашню. Надо будет придумать, что ему сказать после инициации. Полное самоистребление, покуда не останутся двенадцать вернейших? Танцы с грубыми, рублеными телодвижениями вокруг ледяного кристалла, батюшки-холода? Многоступенчатое групповое совокупление? Тут он волен был придумывать что угодно. Штука в том, что у варягов не было эсхатологии, что и является первым признаком народа-вируса. Ни о каком собственном апокалипсисе не могло быть и речи. Мечтания варягов и хазар простирались ровно до того момента, когда будет осуществлена их главная цель – подчинение прочего мира. После этого хазары ждали своего мессию, варяги – всеобщего конца. На вопрос о последствиях прихода мессии хазары удивленно пожимали плечами; варяги на вопрос о венце своей миссии возводили очи горе. Ни те ни другие не брались ответить. Главным условием бурного функционирования варяжества и хазарства было именно темное пятно на месте эсхатологии, отсутствие представления о цели – она должна была мистическим образом открыться в момент ее достижения; никто не смел заглядывать за черно-звездную завесу, пока длится путь. Лишь очень немногие варяги и вовсе единичные хазары могли представить себе, что за темной завесой нет решительно ничего, кроме самоуничтожения, – оно и есть высшая форма власти над миром, та стадия, на которой мир становится не нужен… но до этого почти никогда не доходило. Все они ждали генерального сражения, не представляя, за что сражаются. Это было даже забавно. Гуров жалел их в такие минуты.
