Александр Терехов - Каменный мост
– Алексей Иванович и Софья Мироновна были посажеными родителями на моей свадьбе. Прямо на даче и праздновали…
Я прошел по теплым следам к обычному чаю, она не сдержалась:
– Ну не могу понять: как в наше время мужчина может быть без машины?! – Ей так не хочется везти меня до станции назад, она-то думала – просто покажет дорогу, езжайте за мной следом, маленькая девочка Таня Рейзен, дочь баса Большого театра – единственная свидетельница разговоров про дуэль. – Папу похоронили на Немецком кладбище. Он загодя купил участок и совершенно мудро написал в завещании: «Если не сочтут нужным похоронить меня на Новодевичьем…» Что помню? Когда Алексея Ивановича арестовали, Софья Мироновна лежала в больнице с дифтеритом, ей ничего не говорили. Из опечатанной квартиры она не смогла даже забрать вещи.
Он сидел в одной камере с Перецем Маркишем. Делал зарядку. Гулял.
Раз в месяц разрешали передачу. Чтобы Алексей Иванович понял, что жена не осталась одна, мы упаковывали в коробку торт, который делали только у Рейзенов, – огромные, в полстола, коржи из песочного теста, пропитанные шоколадным кремом, и сверху, на белый заварной крем брызгали опять шоколадом.
Вышел он в мае, примерил заготовленный генеральский мундир: я должен сразу поехать к отцу, отец не должен понять, что я сидел.
Когда умирал, родители послали меня: иди, попрощайся с Лешей. Он виду не подал, что понял, зачем я пришла.
Я не помню, чтобы они когда-нибудь вспоминали сына. Володю я не помню. Так, какие-то мелочи. (Она никогда не узнает, что была последней.) Допрос – да, что-то… Допрашивал Шейнин, сосед наш по квартире. Он даже у мамы деньги занимал на детали – он же радиолюбитель… Маму оставили в приемной.
Допрос не помню. Что я говорила? День рождения Софьи Мироновны? Совсем не помню. Да? Может быть. Дуэль? Так и сказала на допросе? Невероятно. (И погасила свет.) Ничего из этого я не помню. Так давно…
День закончился, время закончилось – государь «вдруг умер» и лежал в гробу под старинную грузинскую песню; описаний его агонии и неизвестно для чего поднявшейся в 21:50 левой руки осталось множество – императорские евангелисты и переработчики дерьма с целью последующей перепродажи словно описывают разные смерти разных обыкновенных стариков, продавая сценарии английскому телевидению, где русских играют поляки: «неуравновешенный алкоголик сын», «не любившая отца дочь», «настоящее чудовище Берия», шеренга монстров с обычным штампи-ком «руки по локоть в крови», и все начинается пьянкой (вино «Маджари»), наркомами, пляшущими в исподних рубахах, – льют водку на косматые головы, бабы грызут куриные бедра и помахивают объедками над головой, император довольно ржет и затыкает ближнюю хрипящую пасть помидором, ночь, странное повеление охране идти отдыхать, страшное утреннее, дневное молчание, свет, зажегшийся в шесть вечера в маленькой столовой, и только в десять охранник отважился и зашел: император лежал в луже собственной мочи, парализована рука, нога, отнялся язык – рядом часы с остановившимся временем и дальше быстро, сквозь поцелуи рук: скажи нам… хоть что-нибудь! – «снова стали давать кислород», пиявки на шею и затылок, заседания сессии Академии медицинских наук, до 21:50, когда он поднял руку, и лопнула нить, в которую превратился канат, пуповина, и по слезам поплыли бумажные кораблики маленьких людей.
…Ночь прошла, и остывшее солнце выкатывается так стремительно, что не успеваешь сбегать за фотоаппаратом, и смерть можно только приблизить, и ничего другого; в пустом, первом вагоне метро я спал; засыпал и представлял: когда-нибудь я буду сидеть поздним вечером на берегу моря. И смотреть во тьму воды, переходящей в тьму неба. Один. Меня некому будет окликнуть с берега. Все «мои» растворятся уже в этой общей тьме. Станет ли тьма хоть немного поближе от этого, привыкнут ли глаза, смогу ли я там хоть что-то увидеть – и не сам шагнуть, так хоть спокойно, не закрывая глаза, дождаться, пока она приблизится и – проглотит все.
Ключ
В день выдачи зарплаты – контора начиналась за покрашенной в черное одноглазой дверью – на второй этаж, мимо потного запаха загорелой охраны; в пыльно-желтом здании в Грохольском переулке по соседству с медцентром – по левую руку, если спускаться к трем вокзалам (детская площадка остается справа), обжились, как дома: сразу за дверью простирается бессмысленно широкий коридор, почти квадратный, с вышарканной полоской паркета посреди, диваном и креслами по правой стене, одежными шкафами по противоположной; здесь же налево – маленькая комната, занятая дореволюционным ксероксом с подселенными столом и парой стульев – лучшее место для допросов и одиноких слез; направо коридорчик ведет мимо кладовой (владения уборщицы и сторожей) в кухню (где почему-то обязательно собираются с полными чашками и мисками все, кому даны задания «сделать срочно»). Оставив слева просторную бухгалтерию с двумя квадратными столбами, свидетелями расширений и перепланировок, превращений коммунальных квартир, – кассир читает газету «Твой день», озабоченно и сокрушенно вздыхая: сбываются ее худшие предчувствия – на что только не способны богатые! Зарезать шестнадцатилетнего любовника матери! Да и бедные… После (мой кабинет соединен неким вентиляционным способом именно с бухгалтерией) включает телевизор на скромную громкость: тихая речная музыка, говорит красивый (по голосу) мужчина, музыка, отвечает красивая женщина, музыка, словно на осеннем балконе в инвалидных креслах, – тянутся пожилые дневные сериалы. Раз в неделю приезжает неполной занятости главбух, пустующие пространства зарастают шкафами с архивом и сломанной оргтехникой.
Если вернуться в большой коридор и пройти вперед, то окажешься на распутье. Прямо – дверь в коридор с двумя туалетными комнатами, не разделенными половыми признаками, направо – такой же обширный, как и бухгалтерия, зал – Боря и Алена устроились возле окон, Чухарев, опоздавший и молодой, окопался в углу, отвернув компьютерный монитор от общего обозрения, – самая светлая комната и чаще других – пустая.
Налево от развилки – тесная приемная шириной в окно: умещается письменный стол, шкаф с чайными и кофейными боеприпасами, вентилятор на журавлиной ноге и нестройный хор цветочных горшков – здесь просвещенно и добросердечно властвует секретарша; за ее спиной – кабинет Гольцмана, там сейф и календарь и большой порядок. Вещи я собрал еще за ночь, добравшись до конторы в подлодочной тесноте маршрутного такси, забил мусором две урны, все нужное поместилось в один черный трупный мешок, перетянул горло красной ленточкой, остались солдатики – нужны две картонные коробки: для коллекции и для дублей. Я выбрал ноябрь, хороший месяц, чтобы все закончить: рано приходит ночь и выпадают дни с теплым ветром и приятно идти до метро, в сторону «вот пойдет снег…», на прилавках вырастут елки и свесят ноги рождественские чулки, замигают гирлянды по карнизам, а пока – пусть дожди растопили и смыли все хлипкие, снежные покровы и густая трава зелено сияет в пятнах собачьего дерьма, каждый день обещают то резкое похолодание, то потепление до +8, то резкое падение доллара, но не происходит ничего. Не постучав, словно в необжитую пустоту, зашел Боря и зацепился задом за крохотный подоконник, загородив свет, сложил руки углом и смотрел в никуда, изредка поправляя очки, – так люди ожидают вызова судьи на длинной скамейке среди сумасшедших старух и забрызганных чужими слезами адвокатов, своей очереди. Я прочитал оставленный на столе свежий листок:
