Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
Томас повернулся к ней.
— Он вел себя очень мужественно, — сказал он, — и сам взошел на эшафот. Правда, руки у него были связаны за спиной, так что ему немного помогли подняться по лестнице. А вокруг шумела многотысячная толпа, люди толкали друг друга, пробиваясь вперед; впрочем, виселицу построили очень высоко, и каждый мог видеть осужденного, но никто не вопил, не улюлюкал. Казалось, людям просто жаль этого юношу. Даже тем, кто пришел сюда из любопытства. Некоторые, не скрываясь, плакали. И это было совсем не похоже на казнь предателя.
Кэтрин быстро закивала, глотая слезы, а Томас продолжил:
— Перед смертью он сказал всего несколько слов; пояснил, что он не тот, за кого себя выдавал. А потом сам поднялся по лесенке, и палач надел ему на шею петлю. Он лишь мгновение помедлил, словно кого-то ища глазами, словно надеясь, что может произойти некое чудо…
— Он надеялся на прощение? — выдохнула Кэтрин, и лицо ее исказилось. — Но я не сумела добиться для него прощения. Неужели он все-таки надеялся, что король может его простить?
— Возможно, он надеялся на чудо, — предположил Томас. — Оглядевшись, он опустил голову и стал молиться, а потом у него из-под ног выдернули лесенку, веревка натянулась, и…
— Это было быстро? — шепотом спросила Маргарет.
— Не очень. Час, а может, и больше, — сказал Томас. — Но никому не разрешили к нему приблизиться и дернуть его за ноги, чтобы сломать ему шею и ускорить смерть. Но он вел себя весьма достойно и умер, как мужественный человек. Я видел, как люди в передних рядах перед эшафотом все время за него молились.
Леди Кэтрин упала на колени и склонила голову в молитве, Маргарет закрыла глаза, я молчала, слушая реку. Томас молча смотрел на нас, трех горюющих женщин.
— Значит, все кончено? — сказала я. — Закончена вся эта долгая игра, полная страха, весь этот чудовищный спектакль, где роли исполняли хитрецы и обманщики?
— Только не для Тедди! — горестно воскликнула Маргарет.
* * *И мы с ней снова пошли к королю, пытаясь спасти Тедди, но Генрих нас видеть не пожелал. Затем ко мне пришел муж Маргарет, сэр Ричард, и умолял меня не вмешиваться, не просить за единственного брата его жены.
— Для всех нас будет лучше, если его казнят, а не вернут снова в тюрьму, — напрямик заявил сэр Ричард. — Для всех нас будет лучше, если король перестанет считать Мэгги представительницей Дома Йорков. Для всех нас будет лучше, если ее брат умрет прямо сейчас, пока вокруг него не возник очаг очередного мятежа. Прошу вас, ваша милость, внушите Мэгги, что нужно быть терпеливой. Что лучше позволить ее брату уйти. Все равно это для него не жизнь — он столько лет не жил нормально, можно сказать, с детства, пусть же эта жалкая жизнь сейчас для него и закончится. И тогда, возможно, люди забудут, что мой сын тоже имеет отношение к Дому Йорков; может быть, тогда хоть ему удастся остаться в живых!
Я колебалась.
— Король сейчас охотится на Эдмунда де ла Поля, — прибавил сэр Ричард. — Он хочет, чтобы все, кто так или иначе связан с Домом Йорков, принесли ему присягу верности или умерли. Прошу вас, ваша милость, скажите Маргарет, чтобы она отказалась от брата и тем самым, возможно, спасла своего сына!
— Как и я? — прошептала я, но слишком тихо, чтобы он мог это расслышать.
Вестминстерский дворец, Лондон. 28 ноября 1499 года
В день казни Тедди разразилась страшная буря; над дворцом гремел гром, бешено сверкали молнии, так что пришлось закрыть на окнах ставни и собраться у каминов. С небес на Зеленую башню обрушивались целые потоки дождя, трава была мокрой и скользкой, и Тедди неуверенно ступал по дорожке, направляясь к деревянному эшафоту, где его уже ждал палач в черной маске, державший в руках топор. Рядом с палачом стоял священник, а перед эшафотом собрались свидетели, но среди них Тедди не нашел ни одного дружеского лица; зря он все время беспомощно озирался по сторонам, надеясь, что хоть кто-нибудь махнет ему рукой. Его с детства приучили улыбаться и приветливо махать рукой собравшимся вокруг людям; он помнил, что каждый представитель Дома Йорков всегда должен держаться достойно, всегда улыбаться и всегда признавать своих друзей.
Прямо у него над головой вспыхнула молния, оглушительно затрещал гром, и он замер на месте, точно испуганный жеребенок. Ему никогда еще не доводилось оказаться во время грозы под открытым небом. А в последние тринадцать лет он ни разу не чувствовал на лице даже дождевых капель.
Мой сводный брат Томас Грей говорил мне впоследствии, что Тедди, похоже, так до конца и не сознавал, что с ним сейчас произойдет. Он покорно признался в каких-то маленьких, детских грешках и подал палачу пенни, поскольку ему сказали, что так полагается. Он всегда был послушным мальчиком, всегда всем старался угодить, а потому не стал сопротивляться, когда ему велели положить на плаху светловолосую, как у всех Йорков, голову, и сам раскинул в стороны руки. Но, по-моему, вряд ли он понимал, на что так легко соглашается, — мелькнул в воздухе острый топор, и наступил конец недолгой жизни моего кузена Эдварда Уорика.
* * *В тот вечер Генрих не пожелал обедать в большом зале Вестминстера. Его мать продолжала молиться в часовне, и в их отсутствие мне пришлось выйти к обеду одной в сопровождении лишь своих фрейлин. Леди Кэтрин, вся в черном, шла следом за мной. Мэгги тоже надела траурное платье темно-синего цвета. Зал притих; слуги и придворные были явно смущены; казалось, всех нас лишили некой радости, которую нам никогда уже назад не вернуть.
Нечто непривычное было и в самой обстановке, но я не сразу поняла, в чем дело, пока шла сквозь ряды примолкших придворных к своему месту за главным столом. Лишь когда я уселась и смогла оглядеться, я поняла, что именно изменилось. Все дело было в том, как расселись обедающие. Каждый вечер придворные дамы и кавалеры рассаживались в обеденном зале в соответствии с определенным порядком и собственной значимостью, причем мужчины по одну сторону, а женщины — по другую. За каждым столом устраивалась примерно дюжина человек, которые брали еду из общих блюд, помещенных в центре. Но сегодня все было по-другому; за некоторыми столами народу оказалось слишком много, за другими, напротив, имелись пустые стулья. Мне стало ясно: сегодня все сгруппировались вне зависимости от традиции или положения в обществе.
Те, кто дружил с «этим мальчишкой», кто хотя бы в душе считал себя йоркистом, кто верно служил моей матери и отцу или же были детьми тех, кто служил моим родителям, кто любил меня и мою кузину Мэгги и не забывал ее брата Тедди, — все эти люди предпочли держаться вместе и сели за отдельные столы, которых в зале оказалось весьма много. За этими столами царила тишина, словно сидящие там поклялись не произносить больше ни слова и теперь лишь молча поглядывали по сторонам.
