Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
– Вон он небось…
– Кто?
– Писатель…
Откуда-то издали послышалось мелодичное позвякивание бутылок о бутылки, звень-звень – звук знакомый и понятный каждому нормальному мужику. Не пустых – наполненных, но не водой, молоком или квасом, те так не звенят. Так звенят, братски стукаясь друг о дружку боками, бутылки, наполненные напитками чистыми и благородными – пахнущим жареным ячменем виски, отдающим дубовой бочкой коньяком, источающей резкий тоскливый запах водкой.
Бутылки стояли тесно в большом и ярком целлофановом пакете, который нес, приближаясь, высокий стройный мужчина лет сорока пяти в белом плаще с поясом и кожаной сумкой на плече. Волосы его были белыми, как плащ, аккуратно, волосок к волоску, уложенные, и он имел такое же белое с правильными чертами лицо, на котором ярко светились большие голубые глаза алкоголика.
Глаза начкара (так еще иногда зовут начальника конвоя) блеснули ответным светом пребывающего в запое.
Алкаш алкаша – они увидели друга издалека и полюбили с первого взгляда.
Аккуратно поставив пакет на асфальт, писатель протянул прапорщику ладонь, здороваясь и представляясь.
– Сак-Саковский.
– Писатель?
– Писатель.
– Старший прапорщик Бугров, – назвался тот, пожимая руку, предварительно переложив пистолет из левой ладони в правую.
– Багров? – не расслышал белый.
– Бугров, – недовольно повторил красный.
– Почему стоим? – бодро поинтересовался писатель.
– Ключи… – загадочно и недовольно ответил старший прапорщик.
– Ключи от ада, – иронично проговорил писатель.
– Ключи от ада! Вот так сказал! Не в бровь, а в глаз! – обрадовался и возбудился вдруг прапорщик. – Вот что значит писатель!
Но писателю, кажется, не понравилась такая похвала, он нахмурился и деловито осведомился:
– Особо опасные, склонные к побегу есть?
– Есть один, – устало ответил прапорщик и указал взглядом на тебя.
«На чем мы остановились? – продолжил ты свой разговор с Богом, прерванный появлением писателя. – Да, на том, что меня сегодня задушат…
Говорят, человек один рождается и умирает один.
Но я вот что Тебе скажу: он и проживает жизнь в одиночестве.
Я по себе сужу – меня родила женщина, глядя на которую нельзя было представить, что она носила меня под сердцем. Я считал ее родной, а между тем она была мне совершенно чужой, как будто не родила, а купила. В магазине, в книжном магазине купила книгу, содержание которой знала. Книга называлась “Ребенок”. Она поставила ее на полку, на видное место, чтобы все видели и спрашивали, зная, что получат утвердительный ответ: “У тебя есть ребенок? – Да, есть, сын”. У женщины должен быть ребенок, и он (я) у нее теперь был. А нужен ли я (он) ей? Вопрос так никогда не ставился. Ей нужна была она сама в идеальном представлении о себе.
Я понятно выразился?
Жизнь, заполненная до отказа, в которой нет места жизни, я понятно выразился?
А чтобы о ней не думать, не тосковать в ее отсутствие – надо читать книги. Все равно какие – лишь бы читать. Читать, читать, читать, и за это себя уважать. Она читала, и я тоже читал вслед за ней и наперегонки, чтобы не знать, что живу бок о бок с совершенно чужим мне человеком.
Думаешь, я не понял иронии, когда Ты подбросил мне газетный клок с тем ее стихотворением? Нет, она не выжила из ума от старости, она всегда так думала и, как только появилась возможность сказать, – сказала. Она всю жизнь его сочиняла – свою жизнь и, заодно, мою.
Впрочем, она умерла.
И вот тоже – она умерла, а я не ощущаю жалости.
Разве это не доказательство, что человек живет один?
Но не будем больше о матери, поговорим о другой женщине.
Думаешь, я не понимал, кем по сути своей является женщина, которую я не без гордости называл женой?
Я вцепился в нее, как в спасательный круг, чтобы не утонуть в материнском болоте, зная, что круг этот сделан из чугунной чушки, годной только для того, чтобы отправиться с ним на дно.
И я отправился.
Я все видел, все слышал, все знал, все понимал, но при этом делал вид.
Как те четыре обезьянки…
(Четыре, чёрт, опять четыре!)
Думаешь, я не понимал, что скрывается за фразой, которую моя жена произнесла однажды во сне: “Что ты делаешь, Ахмет, со мной такое даже муж не делает?” Думаешь, я идиот?
Нет, я не идиот, но вел себя, как идиот.
Моя жена – блядь, со всей банальностью и пошлостью этого понятия, но, чтобы обмануть других, я обманывал себя.
(Ничего, что я матерюсь? Вообще-то, я не матерюсь принципиально, просто чтобы легче было меня понять.)
А знаешь, когда я понял, что Алиска – не моя дочь? Когда еще маленькая, лет пяти, в кинотеатре она отвесила мне звонкую оплеуху и на весь притихший зал произнесла: “Я тебя ненавижу”.
Я сделал вид, что ничего не понял, хотя понял все.
Надо было жить и строить семью.
И я жил, и строил, зная, что моя дочь – не моя и когда-то меня предаст.
И она предала.
И детскую площадку строил во дворе, и возился с чужими детьми, которые тоже предали меня.
Все предали.
Человек верит в то, во что его заставляют верить: заставили поверить, что я маньяк, и – поверили.
Они ведь все в конце концов поверили: и мать, и жена, и дочь.
И даже друг.
Гера играл в моей жизни роль большую, чем мать, жена и дочь вместе взятые. Я знаю, почему он мне был так нужен, почему я так за него держался. Он был мой мужской идеал, моя мужская мечта, понимаешь? Ты спросишь, зачем в таком случае я был ему нужен, почему он держался за меня, может, еще крепче, чем я за него?
Да по той же самой причине! Я тоже был для него своего рода идеалом, мечтой о несуществующем, я это понимал и, как мог, ему подыгрывал. Думаешь, мне хотелось вылезать из машины в грязь, увидев лежащего на тротуаре бомжа?
Нисколько не хотелось.
Было же видно, что это бомж, сколько их валяется на тротуарах, и прикасаться к ним нежелательно, потому что зараза и вши, но Гера хотел, чтобы я вышел, иначе это был бы не я, и я вышел, и нагнулся, и потряс за плечо, а бомж открыл глаза и сказал то, что все они в такой ситуации говорят, попросту – послал.
А Гера потом пошутил: “Ты думал, у него чумка?” Удачно пошутил. Ему нравилось быть в моих глазах тем, кем он на самом деле не был.
Как, впрочем, и я.
Мы не дружили, мы играли в дружбу. Мы жили одной жизнью, старательно изображая другую, а рождены, теперь я точно знаю, для третьей, точнее для первой, одной единственной, которую нам так и не суждено прожить.
Сказать по правде, я не знаю, не встречал лично человека, проживающего, прожившего свою, именно свою жизнь.
Даже Антонина Алексеевна Перегудова, которую никогда не забуду, даже она проживает чужую жизнь, она сама мне это говорила.
