Канта Ибрагимов - Седой Кавказ
– Нет, нет, – беспокоился за Самбиева Налаев, – он свое полу-чил… Дело на контроле, а мне его сдавать надо.
– Ну дай я хоть поговорю с ним, – настаивал Анасби, склоняясь над поверженным, ядовито ухмыляясь.
– Да говори, говори, – сжалился Налаев, – только без рук.
– Я хочу один на один… Кое-что выяснить надо… вы выйдите.
– Нет, нет. Так нельзя, – следует порядку Налаев, – мы там… у стола пока допьем, а ты выясняй. Только без рук.
– Хе, буду я марать их, – Докуев опустился на корточки. – Так что, Арзо, с Поллой встречаешься? – зашептал он вкрадчиво в лицо. – А ты знаешь, что я процедуру йитар не свершил? – резко дернул он ворот рубахи.
От спекшейся на губах крови Самбиеву тяжело ответить, а во рту сухость, смрад. Ему сейчас не до Поллы, ни до чего дела нет, лишь бы оставили его в покое: мир плывет, голова гудит, рвотные спазмы рвутся наружу, наручники до колющей боли сжимают запя-стья. А Анасби не угомонится, вглядывается своими сверлящими гла-зами в душу задержанного. Самбиев отводит туманный взгляд, упи-рается в звезду майора на погоне Докуева.
– Что молчишь? Сука! – ногтями он впивается в массивный, за-остренно-раздвоенный подбородок Арзо, разворачивает его лицо к себе. – Отвечай!
Самбиев в бессилии прикрыл глаза.
– Ну давай, Докуев, заканчивай в любви объясняться, – шутит Налаев из-за решетки, юмор встречен дружным хохотом.
– Ну смотри, гадина, – продолжает злобно шипеть Анасби, – узнаю, что общался с Поллой, даже просто общался – прирежу. Ты давно этого заслуживаешь. А если впредь с ней заговоришь, штаны спущу. Понял? Даже смотреть в ее сторону не смей! Ты слышишь меня? А ну открой глаза! Открой! – смешанный запах шоколада, коньяка и никотина обдает Самбиева. – У голодранец! – удар, под-следственный накренился, а Докуев, вставая, смачно плюнул в лицо, попал в ту же точку, что и кулак. – Теперь то ты скоро не выйдешь, мерзавец!
– Давай, давай, заканчивай, – подошел к решетке Налаев. – По-нятых зовите. Оформляйте протокол. Записывай. Ну, помимо того дела, у Самбиева еще – сопротивление властям во время ареста, при-пиши еще нецензурную брань и прочее, как обычно, и еще при обы-ске в кармане обнаружено вот это… Замначальника управления МВД по борьбе с наркоманией и проституцией майор Докуев А.Д. соста-вил акт, подтверждая что это наркотик, экспертиза будет, и есть ве-роятность, что он их даже распространял… распишитесь… В изоля-тор.
* * *
Первые две недели ареста Самбиев Арзо был в полном смяте-нии. У него болели и душа и тело. Чувство голода, холода, омерзения к обстановке и к сокамерникам господствовали над его сознанием, над его волей. От удара в шею он с трудом говорил и глотал.
Помимо него в камере – узком, мрачном, вонючем помещении с обрешеченным окошком под потолком – было еще семь человек. Вдоль длинной стены сплошные нары под наклоном; на них как раз умещалось восемь человек, если ложились все в одну сторону набок. Всю ночь приходилось лежать на правом боку. У одного заключенно-го, самого старшего узника, болело сердце, и он не мог лежать на ле-вом боку, из-за этого все страдали.
Прямо у входа в камеру, в узком проходе – параша, рядом умы-вальник, и еще глубже что-то вроде стола. Над входной дверью, сут-ками хило светит маленькая лампа, забранная мелкой сеткой.
Все заключенные камеры были вайнахами, и никто не мог объ-яснить, за что его конкретно посадили. Почему-то из этой камеры ни-кого не выводили на допрос и даже на прогулку не выпускали.
Когда Арзо узнал, что один из старожилов камеры провел без-выходно, здесь более четырех месяцев, ему стало еще хуже. Непо-мерный страх овладел им, ему казалось, что он больше никогда не выйдет из этого ада, никогда не увидит солнце, белый свет, родной дом.
В первые дни он был до того сломлен, что готов был что угодно подписать, кого угодно и что угодно продать, лишиться всего, лишь бы выйти отсюда! И однажды он поймал себя на мысли, что даже от-казался бы от родного надела, от дорогого бука-великана взамен на былую свободу.
И что ему мешало? Жил бы спокойно, как любящий муж и вер-ный семьянин, лелеял бы Марину, ублажал бы ее прихоти и мелкие капризы, и Букаевы сейчас его в обиду не дали бы, отстояли бы един-ственного, покорного зятя. А теперь, кто о нем позаботится? Кто его защитит? Кому он нужен?
Примерно с такими мыслями лежал он как-то утром на нарах, как вдруг один сокамерник сказал:
– Арзо, по-моему твое имя называют.
Самбиев вскочил, вслушался. С утра до вечера во дворе тюрь-мы работал динамик радио. Сама грозненская тюрьма находилась в районе Бороновки у реки Сунжа. С ней соседствовали воинская часть и центральное ГАИ. Меж этими учреждениями была маленькая пло-щадка, чуточку на возвышенности, и с нее родственники кричали своим подневольным близким, пытаясь хоть как-то пообщаться, под-бодрить, услышать хоть голос.
От напряженного вслушивания у Арзо раскрылся рот, жестом он попросил не шуметь, и тут услышал надрывное, жалобное, родное материнское:
– А-р-зо-о-о!
– Поднимите, поднимите меня, – вскричал хрипловато Самбиев.
Двое сокамерников приподняли его. Ни он не мог видеть мать, ни она его.
Арзо кашлянул, прочистил нездоровое горло, глубоко вдохнул и так рявкнул, что у держащих его, ноги подкосились.
– На-на! На-на! Обо мне не переживай! Себя береги! У меня все нормально!
– Ну и голос у тебя прорезался! – удивлялись сокамерники, и в это время забряцали засовы двери.
– Кто орал, вашу мать! – показалась физиономия надзирателя.
– Я, – твердо ответил Арзо; мимолетное, секундное общение с матерью вдохнуло в него жизнь, взбодрило, встряхнуло, и он явст-венно ощутил в себе силу, мужской дух, правоту.
Самбиев с такой уверенностью, даже наглостью признался, и так горели его глаза, что надзиратель только спросил:
– Мать звала? – и получив в ответ кивок, с шумом закрыл дверь.
В тот же день Арзо получил записку от Шахидова: «Молчи, ни-чего не помню. Ничего не знаю», – гласила она.
А на следующий день его вызвали. Пройдя длинные сумрачные коридоры с металлическим эхом, он очутился в светлом, просторном помещении. Через минуту туда вошла Лариса Валерьевна: от ее слез, объятий и знакомого запаха духов он полностью и окончательно вос-крес, воспрянул духом. Он понял, что не его молодого и здорового жалко, а жалко бедных, пожилых женщин – мать и Россошанскую – искренне и мучительно переживающих за его судьбу.
После свидания с Россошанской он возвращался в камеру не-понятно ухмыляясь, еле неся огромный пакет передачи, и только сей-час припомнил свое любимое изречение: «Все пройдет. Терпи…»
Посещение Ларисы Валерьевны не прошло бесследно. В тот же день Самбиева перевели в другую камеру, где тоже находилось во-семь человек, но у каждого отдельная кровать на двухъярусных на-рах. А после обеда его пустили на прогулку; во дворе тюрьмы он встретился с Шахидовым, они по-родственному обнялись, около часа обсуждали проблему, подбадривали друг друга, и решили, что они должны любым образом выпутаться из этого дела и непременно отомстить Докуевым.
