Юрий Брайдер - Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой
— Где ты здесь найдешь сухие дрова! — сказал Ламех с напускной досадой. — Уж прости, если не угодили тебе…
Человек, впоследствии принявший имя Ламех, лет до двадцати пяти вообще не подозревал о существовании такого ветхозаветного персонажа. В той жизни, которая досталась ему, не было места для слова Божьего. Что же касается козней дьявольских, то, по общему мнению соседей, он как раз и был их зримым воплощением. Кличку Песик он получил еще в раннем детстве за своеобразную манеру драться — если сил в руках не хватало, в ход безо всяких колебаний пускались зубы, на диво крепкие и острые.
История его появления на свет в свое время потрясла весь Талашевск.
Случилось это не в роддоме, не в фельдшерско-акушерском пункте и даже не в домашней обстановке, а в — вокзальном туалете, чудом сохранившемся в первозданном виде еще со времен постройки Московско-Варшавской железной дороги, впоследствии переименованной в Белорусскую. (Все остальные станционные постройки на протяжении полувека сжигались трижды: в девятьсот пятом — революционными рабочими, в двадцатом — отступающими белополяками, а в сорок втором — партизанами знаменитого батьки Бурака.) Однажды осенним днем посетители той части туалете которая была помечена буквой «М», услышали звуки, для заведения подобного рода весьма не характерные. Не вызывало никакого сомнения, что принадлежат они младенцу, едва только появившемуся на свет и этим фактом весьма опечаленному. Но самое удивительное было то, что истошные крики ребенка доносились не из-за стенки, делившей туалет пополам (это еще можно было как-то объяснить), а как бы снизу — из выгребной ямы.
Делегация особо детолюбивых граждан, справив свою нужду, с некоторой опаской проникла в отделение «Ж», где и обнаружила полуживую гражданку, вид которой свидетельствовал о том, что совсем недавно она разрешилась от бремени. В цементном полу туалета имелось восемь сквозных отверстий, в просторечии именуемых «очко». Рев младенца особенно явственно доносился из того отверстия, которое, кроме обычной туалетной дряни, было помечено еще и каплями крови.
Как говорится, состав преступления был налицо. А время, заметим, — суровое. Недавно закончилась одна война и уже планировалась новая, так что баб, не желавших увеличивать народонаселение советской державы, сажали даже за аборты.
Срочно послали за милиционером, обычно торчавшим на привокзальной площади, но сейчас, по случаю осенней непогоды, избравшим местом своей дислокации станционный буфет. Тот примчался немедленно — усами, покроем мундира и саблей на боку очень похожий на дореволюционного жандарма.
Был этот милиционер служакой расторопным и самоотверженным. Другой на его месте послал бы за золотарями или в крайнем случае нанял бы за четвертинку какого-нибудь бродягу, а этот полез в выгребную яму сам, только синюю шинель скинул да саблю отстегнул.
Выгребную яму не очищали еще с лета, да и дожди все последние дни лили, не переставая, так что намечавшаяся спасательная операция была не менее опасна, чем спуск в преисподнюю. Один только запах настоенной на хлорке мочи мог сразить наповал, не говоря уже о прочих особенностях, присущих отечественным станционным туалетам.
По наблюдениям бывалых людей, дерьмо не тонет, но зато в нем и плавать нельзя — сразу засосет. Пришлось милиционеру подтянуть к себе ребенка длинной доской. Тот орал, сучил кривоватыми ножками и тряс окровавленным обрывком пуповины, но на поверхности держался довольно уверенно, видно, своим удельным весом уступал даже дерьму.
Затем спасенного младенца обмыли под водозаборной колонкой, завернули в милицейскую шинель и передали с рук на руки прибывшему из больницы фельдшеру. Милиционера отправили в баню, а мать-преступницу — в следственный изолятор.
В дальнейшем судьбы этих троих людей больше не пересекались.
Милиционер получил благодарность от непосредственного начальства, а от районных властей медаль «За спасение утопающих», которую впоследствии так ни разу и не надел, — стеснялся. Его рапорт о досрочной выдаче полного комплекта обмундирования был удовлетворен. Чуть позже списали и табельное оружие — пистолет «ТТ», побывавший вместе с хозяином в выгребной яме. От контакта с едкими фекальными массами металл сплошь покрылся белесыми пятнами, которые не удавалось свести даже полировальной пастой.
Мать была осуждена за попытку умышленного убийства и бесследно сгинула где-то в лагерной мясорубке. Следствие очень интересовалось личностью отца незаконнорожденного ребенка, но показания, данные сразу против нескольких человек, впоследствии не подтвердились: столичный тенор сумел доказать, что никогда даже и не слышал о Талашевске, а один известный всей стране военачальник предъявил документ, из которого следовало, что полученные на фронте ранения не позволяют ему вступать в интимные отношения с женщинами.
Ребенок остался на попечении глухой и сильно пьющей бабки. В первый класс он не пошел — нечего было одеть, да и надо же было кому-то следить за самогонным аппаратом, неровен час, еще взорвется. Пил он с тех пор, как помнил себя, но только первач и немного — не больше кружки в день. То, что не успевала вылакать бабка, шло на продажу и на натуральный обмен. За бутылку самогона давали полмешка картошки или пять охапок дров.
Склонность к правонарушениям и пренебрежение к общепринятым нормам поведения проявились у Песика так рано, что впору было говорить о его врожденной аморальности, хотя такую возможность современная педагогическая наука начисто отрицала. Что тому было виной: то ли душевная травма, полученная при криминальных родах, то ли специфическая химическая среда, в которую угодил младенец непосредственно после появления на свет, то ли гены неизвестного отца давали о себе знать — но уже в пять лет эта сиротка творила такое, от чего брался за голову даже видавший виды участковый. Песик крал все, что можно было украсть, даже вещи абсолютно ему не нужные; колотил, кусал и забрасывал камнями своих сверстников; неоднократно обваривал кипятком ненавистную бабку; травил соседских кур; калечил кошек и голубей; проявлял нездоровый интерес к девочкам и склонял наименее целомудренных к непристойным забавам.
Когда юному разгильдяю стукнуло восемь лет, органы опеки опомнились. Внук-самогонщик был отнят у бабки-алкоголички и определен в интернат для трудновоспитуемых детей. Наконец-то соседи вздохнули с облегчением, а участковый на радостях даже выпил, что делал в последнее время крайне редко, поскольку имел по этой линии строгий партийный выговор и служебное несоответствие.
Веселая жизнь для Песика окончилась. Ввиду того, что собранные под крышей интерната дети и в самом деле были трудновоспитуемыми, их никто и не воспитывал
— зачем зря силы тратить. Главное, чтобы они не сбежали на волю, не сожгли интернат и не забили друг друга до смерти. Воспитателям не возбранялось применять против несовершеннолетних изгоев общества самые непедагогические методы, вплоть до содержания в карцере, лишения пищи и гомосексуального насилия.
Песик совершал побеги из интерната с регулярностью перелетной птицы — дважды в год, весной и осенью. Маршруты его странствий пролегали от Мурманска до Ставрополя и от Бреста до Иркутска. Несколько раз он пытался уйти за рубеж, но, не зная ни местности, ни тактики действия пограничных нарядов, всегда попадался. После одного такого случая, когда Песик нанес увечья пограничной собаке, его уже не вернули, как обычно, в интернат, а направили в колонию для несовершеннолетних преступников.
Нравы здесь были покруче, однако Песик не затерялся в серой массе воришек, хулиганов и наркоманов. Недолгий, но продуктивный опыт конфронтации с обществом, кроме многого другого, научил его одному правилу, до сих пор срабатывавшему безотказно: если хочешь верховодить в стае себе подобных, если хочешь заранее парализовать волю потенциальных врагов и конкурентов, прилагай все старания для того, чтобы твои поступки поражали жестокостью и непредсказуемостью. Уж если драться, то чтобы твой противник остался без уха, без глаза или без зубов. Уж если опетушить новенького, то до разрыва промежности. Уж если конфликтовать с администрацией, то по-настоящему, не жалея себя — глотать битое стекло, резать вены, держать сухую голодовку.
В шестнадцать лет Песик получил первый в жизни подарок — наколку на плечо в виде тюльпана. Таков был воровской закон. В восемнадцать лет, выходя на волю, он имел на другом плече розу, а на пальцах правой руки два татуированных перстня. Один обозначал — «загубленная юность». Второй — «тянул срок в зоне».
Бабка, дождавшаяся-таки единственного внука, так ему обрадовалась, что вскорости отдала Богу душу. Была она настолько стара и изъедена недугами, что вскрытие, грозившее Песику новыми нешуточными неприятностями, не проводилось. Похоронив бабку на скорую руку, он стал полноправным владельцем покосившейся избенки, шести соток запущенного огорода и самогонного аппарата устаревшей конструкции. Все это Песику было абсолютно не нужно. Манила его жизнь совершенно иная.
