Ханья Янагихара - Маленькая жизнь
Но такой боли он не чувствовал уже много лет, и он кричит и кричит. Голоса, лица, обрывки воспоминаний, странные ассоциации вихрем проносятся у него в голове: запах дымящегося оливкового масла вызывает в памяти запах жареных грибов, которые они с Виллемом ели в Перудже, и оттуда он переносится на выставку Тинторетто в музее Фрика, куда они с Малкольмом ходили, когда им было чуть за двадцать, отсюда – к мальчишке из приюта, которого все называли Фрийком, но непонятно почему, ведь его звали Джед, отсюда – к ночам в коровнике, отсюда – к стогу сена на пустом, покрытом клочьями тумана лугу на окраине Сономы, в котором они с братом Лукой однажды занимались сексом, а оттуда он переносится к… переносится, переносится и переносится. Он чувствует запах горящего мяса и, очнувшись от транса, в ужасе взглядывает на плиту, не забыл ли он там чего, ломоть стейка, шипящий на сковороде, но на плите ничего нет, и тут он понимает, что запах – его, что внизу жарится его собственная рука, и тогда он наконец включает воду, вода с плеском льется на ожог – поднимается маслянистый дым, и он снова кричит. Правой рукой – левая так и лежит бесполезно в раковине, культя в металлической почкообразной миске – он судорожно нашаривает на полке над плитой солонку с морской солью и, всхлипывая, втирает пригоршню острых кристалликов в ожог, отчего боль делается белее белого, словно он взглянул на солнце и ослеп.
Он приходит в себя лежа на полу, упершись головой в дверку шкафчика под раковиной. У него дергаются руки и ноги, его лихорадит, и ему холодно, он жмется к шкафчику так, будто это что-то мягкое, будто туда можно провалиться. Закрывая глаза, он видит гиен, они облизываются, словно в буквальном смысле им поживились. Довольны? – спрашивает он их. Вы довольны? Конечно, они не могут ему ответить, но у них мутные, сытые взгляды, он видит, что их бдительность ослабла, что они удовлетворенно жмурят большие глаза.
На следующий день у него поднимается температура. Из кухни до кровати он добирается целый час: ноги у него ноют, а на руках подтянуться нельзя. Он не спит, скорее периодически теряет сознание, боль плещется в нем прибоем: то схлынет – и тогда он проснется, то накроет серой грязной волной. Поздно ночью он наконец приходит в себя настолько, что может взглянуть на руку, на огромный запекшийся круг, черный и налитый ядом, и ему видится в нем земля, где он только что провел ужасающий оккультный ритуал – сжег ведьму, например. Принес в жертву животное. Вызвал духов. Кожа теперь как будто и не кожа совсем (впрочем, так оно и есть), а что-то, что кожей никогда и не было: деревяшка, бумага, асфальт, – выгоревшее дотла.
К понедельнику он понимает, что в ожог попала инфекция. В обеденный перерыв он меняет повязку, которую наложил вечером, и вместе с ней сдирает кожу, приходится засунуть в рот носовой платок из нагрудного кармана, чтобы не закричать. Но из его руки все время что-то валится – сгустки, похожие на кровь, только угольного цвета, и он раскачивается взад-вперед, сидя на полу в ванной, в желудке у него в кислоте ворочается давняя еда, а рука извергает из себя болезнь, свои экскременты.
На следующий день боль становится сильнее, и он пораньше уходит с работы и идет к Энди.
– Господи, – говорит Энди при виде раны и в кои-то веки умолкает, не говорит больше ни слова, и это его страшно пугает.
– Сможешь подлечить? – шепчет он, потому что до этой минуты даже и не думал, что сможет поранить себя так, что его нельзя будет подлечить. Вдруг он представляет себе, как Энди говорит ему, что руку придется отнять, и думает: что я скажу Виллему?
Но Энди отвечает:
– Да, сделаю что смогу, но потом тебе придется поехать в больницу. Ложись.
Он ложится и разрешает Энди промыть рану, прочистить ее и перевязать, разрешает ему извиняться, когда у него вырываются крики боли.
Он лежит час, а когда наконец снова может сесть – Энди вколол ему «заморозку» в кожу вокруг пораженного участка, – оба они молчат.
– Может, скажешь мне, как это ты ухитрился получить такой идеально круглый ожог третьей степени? – наконец спрашивает Энди, и он, игнорируя его ледяной сарказм, выдает заготовленную историю: бананы, загоревшееся масло.
Снова молчание, на этот раз другого характера, в чем разница, он понять не может, но ему это не нравится. И тут Энди тихо говорит:
– Ты врешь, Джуд.
– То есть? – спрашивает он, и в горле у него пересыхает, несмотря на то что он пьет апельсиновый сок.
– Ты врешь, – повторяет Энди все так же, не повышая голоса, и он сползает со смотрового стола, бутылка сока выскальзывает у него из пальцев, осколки разлетаются по полу, а он идет к выходу.
– Стой! – говорит Энди с холодной яростью. – Признавайся, мать твою. Что ты сделал?
– Я рассказал, – говорит он. – Я все рассказал.
– Нет, – говорит Энди. – Что ты сделал, скажи. Скажи словами. Скажи. Я хочу от тебя это услышать.
– Я все уже сказал! – кричит он, и как же ему плохо – мозг пульсирует в черепной коробке, на ногах дымящиеся железные кандалы, рука будто прикипела к булькающему котлу. – Пусти меня, Энди. Пусти меня!
– Нет! – Теперь Энди тоже кричит. – Джуд, ты… ты… – Энди замирает, он замирает тоже, и оба они ждут, пока Энди это скажет. – Ты ненормальный, Джуд, – говорит он тихим, срывающимся голосом. – Ты с ума сошел. Ты ведешь себя как сумасшедший. Да за такое тебя можно и нужно на годы упечь в психушку. Ты больной, ты ненормальный, ты сошел с ума, и тебе нужна помощь.
– Не смей называть меня сумасшедшим! – кричит он. – Не смей! Это неправда, неправда!
Но Энди как будто его не слышит.
– Виллем в пятницу приезжает, да? – спрашивает он, хоть и так знает, что в пятницу. – У тебя есть неделя, чтобы во всем признаться Виллему. Начиная с сегодняшнего дня. Неделя. Не скажешь – я скажу ему сам.
– Ты этого не сделаешь, Энди, это незаконно! – кричит он, и все плывет у него перед глазами. – Я выставлю тебе такой иск, что у тебя денег не будет даже на…
– Прецеденты проверь, юрист, – шипит в ответ Энди. – «Родригес против Меты». Два года назад. Если пациент, которого уже один раз в экстренном порядке помещали в лечебное заведение, снова нанесет себе серьезные травмы, лечащий врач пациента имеет право – обязан даже! – проинформировать об этом партнера пациента или его ближайшего родственника, независимо от того, дал ли пациент на это свое гребаное согласие или нет.
Он снова теряет дар речи, его пошатывает от боли и страха, слова Энди его оглушили. Они так и стоят в смотровой, в комнате, где он был уже много-много раз, но он чувствует, как подламываются ноги, как его охватывает горечь, как тускнеет гнев.
