М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1
Интеллигенция - как европейская, так и советская - ходом предыдущих событий была хорошо подготовлена для новой роли. Теперь же, когда ее задачи были сформулированы ясно, когда ее хозяин дал подробные инструкции, интеллигенция глобального капитализма, компрадорская интеллигенция заработала в полную силу. Каждый делал что мог на отведенном ему участке труда: историки-культурологи создавали новые версии истории, из которых явствовало, что мир - однороден; критики-культурологи осваивали версии того, почему свободное творчество отказалось от картин и романов; философы-культурологи рассказывали о том, почему оппортунизм лучше последовательности, а отказ от высказывания лучше высказывания. Впрочем, особенность их деятельности состояла в том, что ничего внятного производить им не требовалось - прямо наоборот: задачей компрадорской интеллигенции являлось размывание представлений о том, что труд (в частности, труд интеллектуальный) с необходимостью воплощается в законченный, ни на что прежде бывшее не похожий, продукт. То, что процесс думанья воплощается в мысль, отныне сделалось не бесспорным - но, напротив, весьма спорным фактом. Надо ли говорить о том, что работу свою компрадорская интеллигенция проделала ради изменения сознания того, кого тоталитарные мыслители прошлого считали носителем истории.
Даже самый беззаботный культуролог, оставаясь наедине с собой, полагал, что совершает свою разрушительно-созидательную работу не только ради умственных упражнений, не только ради зарплаты, которую ему выделяли из разнообразных распределителей Новой Империи, не только ради своей частной свободы, но и ради так называемого простого человека, которому будет лучше житься, если его мозг будет не затуманен враньем. Этот простой человек, производитель, обеспечивающий культуролога и его хозяев предметами первой и второй необходимости - он не то чтобы был объектом опеки, но (по традиции) интеллектуальный дискурс так или иначе обязан был брать в расчет и его.
Производитель, уже дважды освобожденный ходом предыдущей истории, если верить Марксу (а именно от непосредственной власти хозяина и затем от средств производства), оказался освобожденным и в третий раз и в этот последний раз его освободили самым радикальным образом: от его прошлого - от памяти, истории и культуры. Сказанное лишь звучит трагически, на деле все обстоит гораздо более буднично: у производителя не отбирали паспорт и не делали ему лоботомию, производителя освободили всего-навсего от возможности увидеть свой труд воплощенным, и - главное - от самой памяти о том, что труд есть нечто, что воплощается в продукт. Некогда рабочий конвейера уже настолько отдалился от конечного продукта труда, что эту связь почти утратил. Однако он все же знал, что с конвейера сходит автомобиль и гайку в автомобиле прикрутил он, рабочий. Теперь же потребовалось доказать, что целью труда является не автомобиль, а это качественно новый этап в сознании производителя. Одно дело производить машину (пусть часть ее), которая будет служить людям. Совсем другое дело - производить машину, смысл существования которой - участвовать в стремительном обороте ценностей, устареть и немедленно быть уничтоженной или обесцененной. Более того, представление о конечном продукте как о цели труда и творчества - оказалось ненужным и вредным. Труд есть процесс, не связанный с воплощением, вот что требовалось внедрить в сознание производителя, - и внедрили. Искусство не связано с производством картин, писательство не есть создание романов - это так же верно, как и то, что нефтяной бизнес не есть бурение скважин. То есть кто-то, конечно, эти скважины бурит, - но суть бизнеса, разумеется, не в этом. Подобно тому как совершенно безразлично, руками рабочих какой национальности бурятся нефтяные скважины, так как суть бизнеса не в этом, так же совершенно безразлично, кто производит искусство. От искусства требуется выполнять роль искусства, но искусством не быть. Самый продукт - не необходим: нынче создатель картины будет выглядеть так же смешно, как человек, пришедший на товарно-сырьевую биржу с ведром нефти в руках. Историческая и культурная память о том, что законченный продукт - это венец процесса труда, что процесс труда - суть отражение различных культурных особенностей, что продукт итальянский отличается от продукта японского и от продукта русского, - такая историческая память есть совершенно нежелательный элемент в построении однородной империи. Какая разница, кто собирал машину в транснациональном концерне - важно, как процесс реализации этих машин совпадает с процессом реализации нефтяных акций.
Процесс развоплощения труда (иначе можно определить его как процесс развоплощения образа - ибо что есть продукт, как не образ труда?) есть процесс, совершенно обратный христианской эстетике, той, что именно взывает к воплощению. Однако нельзя отрицать и того, что процесс развоплощения труда поставил точку в освобождении производителя.
Национальный продукт (например, искусство) устраняется в принципе, и нельзя отрицать того, что основания для этого существуют: образ неудобен в эксплуатации, организовать гигантский социум, состоящий из Давидов Копперфильдов, Жюльенов Соррелей и Андреев Болконских вряд ли возможно. И зачем брать такие крайности, если даже близкие соседи - Ван Гог и Сезанн не могли договориться и выработать общий язык. Куда как проще, когда прогрессивные интенции делают японского, английского и русского художников абсолютно согласными во всем и совершенно неразличимыми в их прекраснодушной тяге к прогрессу - узнать, кто из них откуда, не представляется возможным, да это и не требуется более. Общество должно было пожертвовать картиной и романом (т.е. наиболее внятными формами национального и исторического мышления, наиболее совершенными продуктами, воплощающими историю) во имя налаживания производства некоего метапродукта новой глобальной эстетики. Основной характеристикой этого метапродукта является то, что он не вполне воплощен и не демонстрирует своего внятного образа, - как и само общество, его породившее, как и финансовая система, его оплатившая, он не ограничен ничем и не имеет формы.
Этот метапродукт - и не товар, и не капитал. В продукте, воплощающем труд, более нет нужды. Капитал, некогда описанный Марксом как инструмент, двигающий историю, пришел в негодность на пороге нового рынка культур. Деньги присущи католическому капитализму, акции - протестантскому, пишет Маркс, но ни то ни другое не будет потребно Новой Империи, которая девальвировала ценности католицизма и протестантизма как узконациональные. Рынок культур - это такая властная система отношений, в которой наиболее мобильная и жизнеспособная субстанция напитывается соками от конкурентов и объявляет их несуществующими. Так современные историки объявили историю несуществующей, а современные искусствоведы объявили несуществующей картину. Особенность трансакций на рынке культур заключается в том, что маржа и прибыль не повышают стоимость труда, но снижают номинальное и феноменальное значение труда до непредставимо мелкой единицы. Здесь заключен самый главный парадокс современной цивилизации, цивилизации новой империи. С одной стороны, именно трудом, трудом сотен миллионов, в том числе трудом физическим Новая Империя создает свою культуру. В этом нет ничего особенного: плоть культуры должна создаваться трудом ежечасно, труд культуре имманентен. Однако в качестве субъекта рынка, причем такого рынка, где в оборот пущены символы, а не вещи, культура перестает нуждаться в труде, более того, культура Новой Империи оказывается труду враждебна. И антагонизм этот оказывается равно разрушителен как для труда, так и для культуры. В свете сказанного любопытна трансформация понятия товарного фетишизма. Как известно, труд, превращаясь в товар, приобретает характер символический, и товар, помимо того что воплощает процесс труда, делается самостоятельным символом, или - фетишем. Логично было бы предположить, что при утрате товара (или при девальвации его значения) понятие фетишизма переадресовано самой культуре, и отныне - в условиях рынка культур - следует говорить не о товарном фетишизме, но о культурном фетишизме. Однако и это серьезное препятствие, культура и без того наделена фетишами и символами. Причем наделена культура такими фетишами и такими символами, за которыми закреплено определенное историческое и даже нравственное утверждение. Это узкофункциональное значение символа является помехой для крупных трансакций. Следовательно, процесс, происходящий на рынке культур, должен заключаться в развоплощении символа - в лишении его исторической памяти - и придании ему той элементарной формы фетиша, которая легко будет участвовать в маневре.
Вероятно, этим и объясняется тот простой социальный феномен, что в новой империи рабочий класс, получив полное и окончательное освобождение (от хозяина, от средств производства, от товара и от товарного фетишизма), оказался отстранен и от своей культурно-исторической роли - и пролетариата (тем более такого пролетариата, который имел бы намерения к интернациональному объединению для неких судьбоносных целей) более не существует. Собственно говоря, пролетарии всех стран объединяться не собирались, они и не сумели. Объединились же, напротив, богачи всех стран, и интернационал богатых оказался единственным воплощением интернационала, придуманного утопистами девятнадцатого века. Когда же объединение это произошло и вступило в фазу процветания, оно вывело из обращения как труд и продукт, так и культурный символ как историческую субстанцию.
