СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий
Послы вступили в зал тяжелой, деревянной походкой. Глава посольства подошел, поклонился Расате-Владимиру и подал свиток с золотой печатью. Хан принял его, и вдруг до него дошло, что тех, кто понимает язык германцев, на совете нет. Из присутствующих лишь архиепископ знал этот язык, я хан сунул свиток ему в руки:
— Читай!
Иосиф начал читать:
— «Король Арнульф шлет свои наилучшие пожелания князю Владимиру, желая ему «деревья и успехов на отцовском троне и напоминая о старой дружбе, которая не раз поднимала их войска против общих врагов...»
Говоря о своих добрых чувствах, Арнульф хитро приплетал благословение папы и намекал, что ошибка, допущенная отцом, будет исправлена сыном, сердце и ум которого осенены божьей милостью, что возвышает его над всеми людьми в государстве. Безбожие, насаждавшееся якобы константинопольскими священниками, не благословлено святым Петром, а является кознями дьявола... Этих слов архиепископу было достаточно, чтобы свернуть послание и передать новому кавхану. Это озадачило Расате-Владимира, он пожал плечами и, не глядя на архиепископа, спросил:
— Ты закончил?
— Нет, великий князь, — ответил архиепископ, — но мое духовное звание и моя христианская совесть не могут не восставать против написанного здесь; и я отказываюсь читать, потому что послание содержит сквернословия против твоей и моей церкви...
Слова архиепископа смутили присутствующих. Боилы опустили головы, и только Котокий подошел к архиепископу и попросил его выйти. Старец поднялся, увидел недовольное лицо Расате-Владимира и пошел к двери. За его спиной раздался голос князя:
— Задержать!
Котокий, не сразу поняв смысл приказания, попытался вернуть архиепископа на место, но Расате подчеркнул:
— Не тут, за дверью задержать!
Посольство стояло чинно, как будто ничего не случилось. Когда старец вышел и князь попытался улыбнуться, один из германцев сделал шаг вперед и попросил дать ему свиток: он был переводчиком и знал язык болгар.
7
Книг становилось все больше. Знание приходило к людям робкой походкой, как ребенок, который делает первые шаги. Борис-Михаил уже не радовался книгам. Ни для кого не было тайной, что его старший сын Владимир отказался от отцовских заветов. Арест архиепископа Иосифа взбунтовал умы, подлил масла в огонь, и гнев поселился в сердце отца. Допоздна горела в келье восковая свеча, и гонцы от разных Тарханов начали открыто посещать его. Люди испугались за себя и просили монаха вразумить сына. Борис-Михаил принимал их в присутствии Симеона и Докса и провожал словами:
— Готовьтесь!
Посланники и гонцы не спрашивали больше ни о чем. Они были воины и знали, что это означает. И все же, когда их шаги затихали, Борис-Михаил поднимал взгляд на Докса:
— О чем ты думаешь?
Доке постукивал пальцами по столу и глядел без обычной своей веселости. О чем мог он думать? Дела шли плохо. Если бы не посольство Арнульфа, положение еще можно было бы исправить, но тут вмешивалась третья сила — Арнульф и, вероятно, папа. Здесь нужна крепкая рука, иначе они могут оказаться изгнанными из собственной страны или повешенными в лесу на поругание крепостным крестьянам и рабам.
— О чем думаю? По-моему, тебе надо браться за меч. Хотя мне это неприятно, все же я должен сказать тебе. Архиепископа Иосифа на княжеском дворе привязали к столбу и оставили стоять на солнце целых три дня, а теперь бросили в подземелье. Если б так поступили с каким-нибудь обыкновенным попом, еще куда ни шло, но с главой церкви, твоей церкви...
Борис-Михаил молчал, и это молчание пугало Докса. Дольше ждать было нельзя. Расате-Владимир объявил открытую войну знатным родам, которым покровительствовал его отец. Все имущество Сондоке было отдано Котокию, ичиргубиль Стасис был повешен на внешних воротах в назидание другим. Он пытался выехать тайно из столицы, но был пойман и казнен. Расате-Владимир поклялся: такая участь ожидает каждого, кто не с ним; выходило, что это относится и к отцу... Наум вовремя покинул плисковскую обитель, иначе и о нем пришлось бы беспокоиться. Священникам не разрешалось входить в город; всякому сброду, поселившемуся около столицы, было позволено издеваться над ними. Надо действовать, пока люди не перепугались и не покорились Расате.
— А ты, сын, что скажешь?
Симеон сразу же загорелся:
— Любое промедление — это нож в спину веры. Сижу я здесь и спрашиваю себя: почему мы медлим? Ведь из-за этого все теряет смысл...
— Но не совершим ли мы ошибку, если поторопимся?
— Мы совершим ошибку, если будем продолжать выжидать, отец.
— Надо попробовать по-хорошему…
— Давай попробуем, — пожал плечами Симеон. — Но как?
— Я предлагаю написать ему письмо, а отнесет Алексей Хонул.
Письмо было написано и отнесено, а результата никакого. Хонула сделали посмешищем перед всеми друзьями молодого князя. Забрали его коня и отправили обратно пешком, чтобы он-де преждевременно не огорчил своего монаха... Так ему сказали, и он передал это слово в слово. Борис-Михаил спокойно выслушал Алексея Хонула и поднял глаза к небу. Когда он их опустил, в них не было смирения и кротости. Он окинул всех взглядом и, как будто только что ему об этом сообщили, сказал:
— Илия вернулся, он в Преславе... Завтра пусть привезет мне меч.
— А мы, как во власяницах, что ли, великий князь? — спросил Докс.
— В божьей одежде, однако вместо креста возьмете мечи.
И всю ночь никто не сомкнул глаз. Борис-Михаил провел ее в церкви, наедине со всевышним. За долгие часы он вспомнил многое из своей жизни. Ему было страшно согрешить еще раз во имя бога, но, как ни искал он возможности мирного разрешения противоречим, найти не мог. Меч оставался единственным судьей. К мечу обращались за помощью и любимцы божьи. На копьях святого Димитрия и святого Георгия всегда была кровь сражения. Борис-Михаил не святой, но он пошел по их пути, и возврата нет. Если он смирится, значит, откажется от всего, что сделал на земле. Его мечта — создать единый народ, с единым языком и едином верой, а сын не понял его и тянет к старой, дедовской жизни, желая устроиться в ней, как жаба на листике водяной лилии, и не понимая, что лист этот однажды отомрет. И тогда?.. Зачем он ссорится и тянет назад — к собственной смерти и смерти своего народа? Глупость вьет гнезда не на деревьях, а в умах люден!
И она нашла пустую голову именно его сына, чтобы поселиться в ней.
Борис-Михаил понимал: новое — это не весенний дождь, который впитывает плодородная земля; новое — словно снег: выпал и остался сверху, на голове и на плечах, не проникнув внутрь. Надо много времени, чтобы новое было принято и осознано, а сын не хотел ждать и считаться с законами жизни. Заупрямился из-за собственной глупости и попятился назад, будто рак. В эту ночь монах решал судьбы сыновей, старшего и младшего. Хорошо, он сбросит Расате-Владимира с помощью всевышнего, но кого он посадит на его место? Ведь Симеон был предназначен для бога и церкви. Значит, он лишит его призвания. И князь-монах уходил в молитвы, но, сколько ни старался отвлечься от земного, мысль снова возвращала его на землю. Если б Гавриил был таким, как Симеон, он без колебаний увенчал бы его короной и дал бы ему скипетр, или если б Яков остался в живых, то он тоже не колебался бы. Яков погиб. Загадочно, когда возвращался из Старого Онгола, и отцу все время казалось, что эта смерть не случайность. Яков был упрям, но разумен, и представлялось невероятным, чтоб он вздумал верхом переправиться через Дунай. Вместе с ним были Расате-Владимир, таркан Овечской крепости Окорсис и еще двое-трое боилов, которых Борис-Михаил ни разу больше не встречал. И сейчас, в тишине церкви, стоя перед ликами всевидящих святых, отец вдруг засомневался и в словах Расате, и в словах Окорсиса. Они, мол, побились об заклад, кто сможет переплыть реку, не слезая с коня. Первым жребий выпал Якову. Разумеется, после его гибели они прекратили спор... Борис-Михаил думал теперь, что все было обманом. Вероятно, Расате-Владимир опасался, как бы брат не скинул его. Эта мысль заставляла монаха бичевать себя, и он не переставая бился головой об пол. Неужели он так оторвался от людей, что меряет их мерой недоверия? Но какой мерой мог он мерять Расате? Не сын ли виноват в том, что они поднялись друг против друга? Если он смог пойти против отца, который добровольно отдал ему трон, то разве не мог он убрать с дороги брата?
И все же это только догадка, и ее нельзя ничем подтвердить. О тех людях, которые были с ними, давно ничего не слышно. Наверно, их спрятали где-нибудь на границе государства, или они тоже переплыли на спор какую-нибудь полноводную реку... Если он, Борис-Михаил, наведет порядок, то постарается их разыскать и разобраться с самим собой и с делами своего сына. К его проступкам он относился мягкосердечно, и поэтому все пришло к такому концу. Если б он вовремя попытался побольше узнать о смерти Якова и Гойника, может, не передал бы государство в руки первородного сына. Уже тогда он понял бы: кто годами носит в душе жажду мести, не подходит для управления. Любое слово, сказанное против, становится для такого человека камнем, который омрачает его жизнь и который он жаждет бросить в того, кто произнес это слово. Месть! Мерзкое чувство только однажды выползло на потайного угла души, но Борис-Михаил смог преодолеть его. Это было, когда сербских князей привезли в его столицу. В сущности, то чувство было не желанием отомстить, а злорадством. Но оба они дети одной матери — злобы, и поэтому он их не признавал, старался держать под пятой. Если человек поддается мелочным земным страстям, он превращается в тирана своего народа. Такие тираны не могут долго продержаться. Посмотрим, каким будет итог сына. Пожалуй, самое лучшее — смерть!..
