Александр Проханов - Политолог
Стрижайло не сводил бинокль с Маковского, испытывая чувство, какое испытывает взрывник, глядя на заминированный мост, — четкая графика конструкций, ажурные фермы, мощные надолбы опор, но через секунду все комкается, лопается, оседает в грязном взрыве, разлетается в мутном дыму. Маковский в ложе был великолепен. Встал в нетерпении, готовясь услышать овации. Был статен, прекрасен, возвышался до потолка, касался черной волнистой шевелюрой хрустальной, еще не зажженной люстры, которая вот-вот вспыхнет, окружив его гордое чело бриллиантами.
Шли последние секунды мюзикла. На сцене Мак, подхваченный вселенскими силами, начинал возноситься, парил на серебряном аэростате, был выше всех земных президентов, выше всех смертных. Сам становился небесным светилом, бессмертным богом, перед которым пали ниц все народы. Изюбри ревели в вожделении. Лидер ЛДПР смешно и противно лопнул от зависти, забрызгав сидящих в партере дам. Мак возносился, сбрасывая клубы облаков, накрывая землю спасительным покровом. Посылал человечеству огромный, в виде радужного мыльного пузыря, воздушный поцелуй. Внезапно свет на сцене погас. Раздался истошный крик. Свет вспыхнул. Ни «Города счастья», ни хрустального купола, ни изюбрей, ни шаманов. Озаренная прожектором в пустоте болталась клетка, в ней, как жалкая канарейка, метался Мак, и на клетке надпись: «Матросская тишина».
Зал ахнул от неожиданности. В темном зрительном зале вспыхнул прожектор. Его лучи ударили в ложу Маковского. В пятне слепящего света было видно, как в ложу входят люди в масках с автоматами, хватают Маковского. Тот пробовал возражать, говорил, что станет жаловаться, будет звонить к Президенту, в Страсбург, в ООН. Его грубо заковали в наручники и вывели из ложи.
Вспыхнула люстра. Зал гудел, как задымленный улей. Дамы падали в обморок. Мужчины звонили по мобильным телефонам к адвокатам. Иные заказывали билеты на зарубежные рейсы. С некоторых капало на пол. Ужас охватил публику, полагавшую, что все они уже под арестом. Супружеские пары прощались, предчувствуя долгую разлуку. Ряд бизнесменов протягивал запястья, чтобы шерифам было удобнее набросить наручники. Некоторые торопились оформить явку с повинной.
Стрижайло покидал Большой театр. Вдыхал студеный, синий, московский воздух, слыша, как вкусно хрустит под башмаками подмороженный снег.
глава двадцать седьмая
Победа над Маковским, театрализованная казнь олигарха, успех демонической режиссуры не радовали Стрижайло. Он страдал, испытывал чувство вины, гадливость к себе, — к той своей сущности, которой овладели демоны, — многочисленные едко пахнущие зверьки, пачкающие ядовитым пометом сокровенные глубины души. В нем присутствовали и боролись две силы, «две души». Одна, демоническая, доминирующая, определявшая его поведение. Другая, — подавленная, неразвитая, слабо дышащая, но дававшая о себе знать постоянным напоминанием о детстве, о бабушке, о чудесном времени, проведенном в доме на Палихе, где когда-то, в черном сыром подвале, он продал душу дьяволу. «Две души» соответствовали «двум жизням», которые он проживал. Явную, наполненную беспощадным яростным творчеством, к которому принадлежал недавний мьюзикл, погубивший Маковского. И тайную, «иную», где происходили таинственные события, совершались неявные деяния, случались встречи, подобные сновидениям.
Жить одновременно двумя жизнями становилось невозможно. Раздвоение было нестерпимо. Аорта, питавшая сердце, взбухала, словно в ней бурлили два встречных потока крови. Создавали тромб, готовый разорвать сосуд. Он решился на отчаянный шаг, — отправиться на Палиху, в дом своего детства. Спуститься в сырой подвал и там осенить себя крестным знамением, чтобы населявшие его демоны посыпались наружу, скрылись в той скважине, откуда когда-то вышли. Так Иисус исцелил больного, одержимого бесами, пересадив демонов из души человека в свиную плоть, а затем утопив в пучине.
Он отправился на Палиху, где за годы его отсутствия произошли необратимые перемены. Словно опустилась суша, унеся под воду множество домов, деревьев, дворов, песочниц, аляповатых скульптур, ржавых козырьков над подъездами, оранжевых абажуров в вечерних окнах, обитателей милой и наивной Атлантиды, где прошло его детство. Взамен всему появилось семейство новых, несоразмерно больших домов, магазинов, автомобильных стоянок с мытыми иномарками, энергичных, с чужими лицами, самодостаточных людей, казалось, принадлежавших к другому народу, приплывшему из-за далеких морей. Однако, дом его сохранился, хотя и пережил обновление, — был перестроен, снабжен ребристой коробкой лифта, увеличил этажи, изменил расположение окон. Так меняет образ престарелой дамы «подтяжка» морщин и складок, косметические ухищрения, из-под которых немощно, умоляюще проглядывает старинное, неустранимое лицо.
Стрижайло, робея, волнуясь, приблизился к дому. Вошел во двор, присыпанный снегом, с наклоненными голыми деревьями. Поднял глаза к окошку на четвертом этаже и испугался, — вдруг за мутным стеклом забелеет, задышит, словно маленькое серебряное облачко, бабушкино лицо, — всегда смотрела на него, провожая в школу, махала, посылала воздушные поцелуи, — вдруг совершится чудо, и время промчится вспять по световому лучу, и он, мальчик, худенький, с вытянутых лицом, голубоватыми тенями у глаз, стоит во дворе, и бабушка смотрит на него из окна, улыбается, беззвучно шепчет: «Мишенька мой ненаглядный».
Стоял зачарованный, охваченный воспоминаниями, которые плыли на него, выныривали из-за углов, выскальзывали из подъездов, ниспадали из окон. Приближались к лицу, щекотали переносицу и беззвучно лопались, как сосуды невесомого света.
Как чудесная тень, пробежала девочка Элла с расчесанными на пробор волосами, милыми косами, юркая и веселая, словно белка, дразня его ранним женским кокетством, и хотелось поместить лицо в душистый воздух, сквозь который пронеслось ее легкое тело. Вслед за ней возник долговязый, с тощими кривыми ногами мальчик Гога, медлительный и печальный, который вызывал неясное сострадание и мучительное предчувствие того, что он скоро умрет. В окнах дома, отражавших тусклое холодное небо, появлялись и исчезали лица мужчин и женщин, полузабытых, с голосами, которыми они окликали играющих во дворе детей, и среди них — полная черноволосая еврейка Сара, которая вдруг возникла в окне совершенно голая, с огромными грудями, пухлым животом и черным глубоким пупком. Он вспоминал игры, которыми полнился двор, — звонкий тугой удар футбольного мяча о кирпичную стену, бешеный бег по сухому пустырю, когда гнался за рыжей соседкой, страстно стремясь догнать, ударить, свалить, коснуться губами ее блестящих желтых волос, драка в углу двора, когда пришлые хулиганы били его, а он не хотел уходить, не желал уступать и просить пощады, пока кто-то ни выглянул из окна, грозным криком ни спугнул хулиганов. Двор, перестроенный, переиначенный, без каменного фонтана, по краям которого росли высокие ароматные маки, без огромных ясеней, на которых осенью появлялись щеглы и свиристели, без деревянных скамеек, где они собрались поздними летними вечерами, мальчики и девочки, под золотыми окнами, не в силах расстаться, упиваясь очарованием нескончаемых ночных разговоров, — двор окружал его волшебными образами, напоминавшими отражение в озере, чуть размытое дуновением ветра. И казалось возможным вернуться в исчезнувшее чудесное время, оборванное странным и диким поступком, — «нисхождением в ад», в черный, населенный духами подвал, где он был схвачен ужасным моллюском, опутан липкими щупальцами, пропадал в преисподней и, спасаясь, дал клятву ужасному существу служить ему верой и правдой, если оно вернет ему жизнь. Эта детская мольба погубила его, отдала душу во власть жестоких непознанных сил, от которых он теперь стремился избавиться, — отправить их назад в преисподнюю, вернуться в оборванное, пресеченное время, начать свою жизнь с остановленного мгновения.
