Джон Чивер - Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы
Лоуэл женился на Донне-Мэй. Дядя Эббот был на свадьбе, но Перси сдержала слово и больше никогда свою невестку не видела. Лоуэл стал бывать у матери четыре раза в год, с официальным визитом. К роялю он не подходил. Он не только забросил музыку, он ее возненавидел. Свою простодушную тягу к непристойностям он словно сменил на простодушную набожность. Из лона епископальной церкви перешел в лютеранскую, к которой принадлежали Гиршманы, и по воскресеньям ходил в церковь два раза — утром и вечером. Когда я говорил с ним в последний раз, они собирали деньги на постройку новой церкви. О боге он рассуждал как о добром друге. «Снова и снова Он помогал нам в наших начинаниях. Когда казалось, что все пропало, Он вселил в нас новую бодрость и силы. Хотелось бы мне, чтобы ты понял, какой Он замечательный и какое счастье любить Его…» Лоуэл умер, не дожив до тридцати лет, и, поскольку все его бумаги и ноты, вероятно, сожгли, от его музыкальной карьеры не осталось никаких следов.
А в старом доме мрак точно все больше сгущался с каждым разом, что мы там бывали. Эббот продолжал распутничать, но, когда он весной уезжал на рыбную ловлю или осенью на охоту, Перси отчаянно по нему тосковала. Меньше чем через год после смерти Лоуэла у нее началось какое-то сердечно-сосудистое заболевание. Помню, один из приступов случился во время воскресного обеда. Лицо ее вдруг побелело, дыхание стало хриплым и частым. Она попросила извинения, и у нее еще хватило воспитанности сказать, что она что-то забыла и сейчас вернется. Вышла в гостиную, но и оттуда было слышно, как она задыхается и стонет от боли. Когда она вернулась в столовую, на ее щеках пылали красные пятна.
— Ты бы показалась врачу, а то умрешь, — сказал дядя Эббот.
— Ты мой муж, ты и мой врач, — сказала она.
— Если не одумаешься, так упрешь.
Он, конечно, был прав, и она это знала. И теперь, глядя, как падают листья, как падает снег, прощаясь с друзьями на вокзалах и в прихожих, она всегда чувствовала, что это — в последний раз. Она умерла в три часа ночи в столовой, куда спустилась, чтобы глотнуть джина, и последнее семенное сборище состоялось на ее похоронах.
И вот еще одно воспоминание. Я садился на самолет в бостонском аэропорту Логан. В зале ожидания меня остановил какой-то человек, подметавший пол.
— Я тебя знаю, — просипел он. — Знаю, кто ты такой.
— Что-то не помню, — сказал я.
— Я кузен Бьюфорт, — сказал он. — Твой кузен Бьюфорт.
Я достал из кармана десятидолларовую бумажку.
— Денег мне не надо, — сказал он. — Я твой кузен. Твой кузен Бьюфорт. Я работаю. Денег мне не надо.
— Как живешь, Бьюфорт? — спросил я.
— Лоуэл и Перси умерли. Их зарыли в землю.
— Мне пора, Бьюфорт, — сказал я. — Боюсь, не опоздать бы на самолет. Рад был повидать тебя. До свидания.
И в путь, к морю.
ПЯТЬ СОРОК ВОСЕМЬ
Блейк вышел из лифта и тотчас ее заметил. Она стояла в группе мужчин, которые поджидали своих девушек и не сводили глаз с лифта. Блейк встретился с ней взглядом и по тому, как в лице ее вдруг вспыхнули решимость и ненависть, понял: она ждала его. Но Блейк не стал подходить к ней. Какие у них дела? Им не о чем разговаривать. Он двинулся к стеклянной двери в конце холла, испытывая легкое чувство вины и неловкости, какое обычно охватывает нас, когда мы проходим мимо, как бы не замечая старого друга или школьного товарища, совсем опустившегося, больного или с каким-либо другим изъяном. На часах в холле восемнадцать минут шестого. Он еще успеет на экспресс. Ожидая очереди у вращающейся двери, Блейк заметил, что на улице по-прежнему льет дождь. Дождь шел весь день, и уличный шум казался из-за него много сильнее. Блейк вышел на улицу и стремительно зашагал в сторону Мэдисон-авеню. Впереди, на забитой машинами центральной улице, то и дело назойливо гудели клаксоны. По тротуару текла толпа. Интересно, зачем эта женщина высматривала его в холле, чего она хотела этим достичь? Идет она следом или нет?
На улице мы редко оборачиваемся. И Блейку с непривычки трудно было себя пересилить. Он прислушался: глупо — разве в этом хаосе звуков и шуме дождя различишь ее шаги. На другой стороне улицы он заметил проем между домами. Что-то снесли, что-то начали строить, но стальные конструкции едва поднялись над оградой вдоль тротуара, и в проем лился дневной свет. Блейк остановился у витрины. Должно быть, контора аукциониста или художника по интерьеру. Витрина была убрана в виде комнаты, где люди живут и принимают друзей. На столике — кофейные чашки, журналы, в вазах — цветы, но цветы были искусственные, чашки — пустые, и в гости никто не пришел. В стекле Блейк четко различал свое отражение и отражения прохожих за спиной, мелькавших словно тени. И тут он увидел ее, так близко, что даже вздрогнул. Она стояла сзади, совсем рядом. Блейк мог повернуться и спросить, что ей надо, но вместо этого бросился по улице прочь от ее искаженного лица. Может, она что-то замышляет, может, хочет его убить.
Он ринулся прочь так стремительно, что вода с полей шляпы брызнула ему за воротник. Противно, словно холодный пот от страха. Из-за воды, капающей на лицо и руки, из-за вони сточных канав и мысли о том, что у него начинают промокать ноги и он может простудиться, — из-за всех этих обычных при дожде неприятностей преследование показалось ему еще опасней, а сам он, с ужасом ощущая каждую свою клетку, почувствовал себя совершенно беззащитным. Впереди маячил угол ярко освещенной Мэдисон-авеню. Только бы туда добраться. На углу — булочная с двумя выходами. Блейк зашел в нее, купил — как почти все жители пригорода — кофейное кольцо и вышел на Мэдисон-авеню. Но, не пройдя и двух шагов, увидел ее — она ждала его у газетного киоска.
Умной ее не назовешь. Нетрудно будет сбить ее с толку. Можно сесть в такси и тотчас выйти в другую дверь. Можно заговорить с полицейским. Можно побежать, хотя — испугался Блейк, — если он побежит, она не замедлит исполнить задуманное. Он приближался к хорошо знакомой части города; в лабиринтах уличных и подземных переходов, среди множества лифтов, в переполненных вестибюлях затеряться будет нетрудно. От этой мысли и от сладковатого запаха кофейного кольца на душе у Блейка стало веселее. Нелепо думать, что на тебя могут напасть на многолюдной улице. Она глупа, сентиментальна и, наверно, одинока — только и всего. А он лицо незначительное, с какой стати его должны преследовать? Никаких военных секретов он не знает. И бумаги в его портфеле не имеют ничего общего ни с вопросами войны и мира, ни с торговлей наркотиками, ни с водородной бомбой, ни с прочими международными фокусами, с которыми в его представлении связаны погони, мокрые тротуары, мужчины в теплых полупальто. Вдруг он заметил вход в мужской бар. До чего же все просто!
Блейк заказал коктейль «Гибсон» и примостился между двумя мужчинами так, чтобы она не могла увидеть его в окно. Бар был полон обитателей пригородов, которые зашли сюда выпить по рюмочке перед дорогой домой. От их одежды, обуви, зонтов резко и неприятно пахло мокрой пылью, но Блейк уже расслабился, стоило ему только глотнуть «Гибсона» и вглядеться в простые, по большей части немолодые лица, озабоченные — если этих людей вообще что-то заботило — ростом налогов да еще тем, кто станет руководить отделом сбыта. Блейк попытался вспомнить, как ее зовут: мисс Дент, мисс Бент, мисс Лент, — и поразился, что не может вспомнить, а ведь он всегда гордился своей обширной цепкой памятью, и случилось-то это всего полгода назад.
Ее прислала Блейку администрация — он искал секретаршу. Она была стройная, застенчивая, но, пожалуй, слишком угрюмая для своих лет — ей было чуть больше двадцати. В простеньком платье, худощавая, в перекрученных чулках, но с таким мягким голосом, что Блейк решил ее попробовать. Она проработала всего несколько дней, когда призналась ему, что до этого восемь месяцев пролежала в больнице и потом ей очень трудно было найти работу, вот почему она страшно ему благодарна. Волосы и глаза у нее были темные, и всегда после ее ухода у Блейка оставалось приятное воспоминание о чем-то в темных тонах. Со временем он понял, что она очень впечатлительна и потому одинока. Однажды, когда она заговорила с ним о том, как она представляет себе его жизнь — множество друзей, деньги, большая любящая семья, — он подумал: вот оно — чувство ущербности. Чужая жизнь кажется ей намного прекрасней, чем она есть на самом деле. Как-то раз она положила ему на стол розу. Блейк выбросил цветок в корзину. «Я не люблю роз», — сказал он ей.
Она оказалась знающей, аккуратной и прекрасно печатала; единственное, что Блейку в ней не нравилось, — ее почерк. Корявый этот почерк никак не вязался с ее внешностью. Скорее она бы должна писать кругло, с наклоном влево, и действительно, следы такого почерка попадались, перемежаясь с неуклюжими печатными буквами. Почерк ее наводил на мысль, что она жертва какого-то внутреннего — эмоционального — конфликта и конфликт этот рвет связь между буквами. Недели через три, не больше, они заработались однажды допоздна, ион предложил ей зайти куда-нибудь посидеть. «Если вам хочется выпить, у меня дома есть виски», — сказала она.
