Песня имен - Лебрехт Норман

Развалясь на скамье, мы наслаждались добычей. Я закинул руку за спинку и сказал ему:

— Знаешь, все обойдется.

— В Англии — может быть, — сказал он. — Если вы победите в войне. В Польше — нет. Люди могут уцелеть, а могут — нет.

— Ты в Англии, — строго сказал я. — Тебя привез сюда отец. Чтобы ты занимался делом. Они будут знать, что ты в безопасности и учишься, это поможет им пережить войну. А беспокойством своим ты им не поможешь.

Мерное цоканье копыт приближавшейся упряжки молочника побудило нас ретироваться. В тумане, угрожавшем превратиться в душный смог, мы помчались к дому по Арчуэй, уворачиваясь от редких машин.

— У нас получится хорошая команда, — сказал Довидл, когда мы повернули на Бленхейм-Террас. — Я буду работать, а ты, Мотл, ты будешь отвлекать меня от тяжелых мыслей. Вдвоем нам будет легче.

— И получится тогда, что мы лучшие друзья? — спросил я, стремясь подобрать этому четкое определение.

— Не друзья, — сказал он. — Что-то большее.

Его уроки у Карла Флеша оборвались, едва начавшись. Старый профессор вернулся с бельгийского курорта, чтобы возобновить занятия в своей студии в Хампстеде. На первый урок мы пошли вместе, и пока Флеш проверял его, я в прихожей читал старые выпуски «Бриджа». Потом вошел бледный и тощий молодой человек — следующий ученик.

— Йозеф Хассид, — сказал он и подал костлявую руку.

— Мотл Симмондс, — ответил я, назвавшись более дружелюбным именем.

— Ты видел, кто это был? — спросил Довидл, когда мы уходили. — Это Йозеф Хассид из Варшавы, потрясающий талант. Он живет здесь с отцом. Ты видел? Он со мной поздоровался.

— Мы поболтали тут в приемной, — соврал я.

— Йозеф обо мне слышал? — спросил Довидл. Он на глазах превращался в настоящего маленького артиста.

— Не помню, чтобы он упомянул твое имя, — обидно ответил я.

Через неделю мы пришли и не застали Флеша — он поехал в Голландию с концертами, сказали нам. И, как говорится, был таков. Голландия была нейтральной страной, и Флеш убедил себя, что там безопаснее, чем в Англии, что немцы обойдут ее, как в прошлую войну. Он разослал ученикам письма с сожалениями, что отбыл на неопределенный срок, и просит их усердно заниматься. Обещал писать.

В мае 1940 года немцы вошли в Нидерланды, и Флеш оказался в западне. Его дважды арестовывали, он боялся, что его отправят в концлагерь, но сумел получить визу в родную Венгрию, а оттуда, при содействии дирижера Эрнеста Ансерме, перебрался в Швейцарию, где и умер в 1944 году. Он оставил после себя несхожих и разлетевшихся по свету учеников — Жинетт Невё во Франции, Альму Муди в Австралии, Хенрика Шеринга в Мексике. Трое остались без учителя в Лондоне: Ида Гендель, Йозеф Хассид и Довидл, младше их на три года.

В отличие от Гендель и Хассида, уже ярко дебютировавших и близких к тому, чтобы стать опытными исполнителями, Довидлу до концертной готовности оставалось еще несколько лет. Он нуждался в шлифовке, ему недоставало уравновешенности и savoir-faire [25], качеств, необходимых для выхода на сцену. Его артистическая индивидуальность была в зачатке, требовались еще годы материнской заботы со стороны такого воспитателя звезд, как Флеш.

— Придется подыскать тебе другого учителя, — со вздохом сказал отец.

— Ни в коем случае, — ответил Довидл.

— Прости? — стеклянным голосом произнесла мать.

— Я ученик профессора Флеша. Нельзя смешивать методы. Менять учителей рискованно, даже если они английские светила. Я буду ждать, когда вернется профессор Флеш. А пока что буду работать над материалом, который он мне оставил, и быстро развиваться.

— Думаю, нам об этом лучше судить, — ледяным тоном сказала мать.

— Я понимаю твою озабоченность, Дэвид, — сказал отец. — Я видел много хороших скрипачей, загубленных излишним количеством преподавателей. Но какое-то руководство в этом деле нам требуется — и тебе, и мне. Предлагаю проконсультироваться у мистера Альберта Саммонса, несомненно лучшего скрипача, рожденного Англией, и послушать, что он скажет.

— Я пойду с вами? — спросил Довидл.

— Конечно.

— А можно я тоже? — пискнул я.

— Это может быть кстати, — согласился отец.

Через несколько дней мы поехали на пятьдесят девятом до Оксфорд-стрит, оттуда — на семьдесят третьем до Роял-Альберт-Холла. Миновав хмурый памятник немецкому мужу королевы Виктории, спустились по крутой лестнице и вошли в Королевский музыкальный колледж, тоже мраморный и мрачноватый.

— Это консерватория или собор? — спросил Довидл.

Я строго шикнул на него. Над нами громоздилось лучшее музыкальное училище Англии.

Альберт Саммонс оказался добродушным человеком, с длинным подбородком; он хорошо понимал потребности мальчиков и дал нам по шесть пенсов, чтобы мы пошли и купили конфет за углом, пока он обсуждает с моим отцом музыкальные дела. Когда мы вернулись с горстями жевательных мармеладок, он отвел нас в свой туалет вымыть руки и только потом попросил Довидла что-нибудь сыграть. На виньетку Венявского маэстро отреагировал довольным гудением. Отрывок из Изаи заставил его вскочить на ноги.

— Ну-ка, мальчик, — воскликнул Саммонс, — давай попробуем Крейцерову сонату, я сяду за рояль, не помню, сколько лет уже не играл.

Попытка сыграть Бетховена закончилась взрывом хохота. Довидл на одиннадцать тактов обогнал щурившегося, неуверенного аккомпаниатора и мчался к завершению.

— Ей-богу, — пропыхтел Саммонс, — мальчик напомнил мне себя в таком же возрасте. Ни одного урока в жизни не взял, знаете? Отец мой был сапожником. В одиннадцать лет посадил меня играть в гостиничном оркестре, я там десять лет сидел, и вот как-то вечером в «Уолдорф» зашел поужинать сэр Томас Бичем. Услышал мои несколько тактов в финале мендельсоновского концерта — и все. И пошло. Всегда играй в полную силу — никогда не знаешь, кто придет послушать, — это единственный полезный совет, какой я могу дать.

Довидл почтительно кивнул. Он знал, какая Саммонс величина, несмотря на бриолиненные волосы и плебейский выговор. Отец заводил нам пластинки с концертом Эдварда Элгара в его исполнении. Концерт был написал для Крейслера, но первым его записал Саммонс, привнеся в музыку английский домотканый колорит и широкую бравурность.

— Флеш — чертовски хороший учитель, — размышлял Саммонс, — и я не советовал бы другим переделывать на свой лад его одаренных учеников. Мальчик — скрипач от природы, таким же я был. Нужно ему то, что немцы — чтоб им пусто было — называют Bildung [26] — здоровенный заряд музыкальных и культурных знаний, на основе которых он сможет развивать свой исполнительский стиль. Не знаю, кто ему может в этом помочь. Ему нужен кто-то вроде ментора — не технический контролер, а, скорее, моральный наставник, кто-то, кто раскроет его внутренний голос. Поглядите на мальчика — он понимает, о чем я, правда? По нутру мы братья, правда, мальчик? Приведите его через год, Симмондс. Нет, приведите раньше, и я пройду с ним концерт Элгара, который я стянул из-под Крейслера, пока он поглядывал на дам. Хочу, чтобы он сыграл мне что-нибудь такое большое.

И потрепав нас по головам и выдав еще по шестипенсовику, он великодушно проводил нас по гулким мраморным коридорам до холодной улицы.

Мы сели на втором этаже семьдесят третьего автобуса и поехали домой; Довидл любовался Гайд-парком, а отец о чем-то думал. Это был поворотный момент в жизни Довидла, и я должен был стать проводником.

— Можно мне сделать одно предложение? — спросил я.

— Насчет Дэвида? — сказал отец.

— Помнишь старика, который был у нас на новогоднем ужине? — начал я. — Который был сорок лет концертмейстером в Лейпцигском оркестре, а потом нацисты его побили и выгнали?

— Доктора Штейнера?

— Да, его. У него громадный музыкальный опыт, правильно? И он очень начитанный. Он говорил со мной о Гёте, Гейне, о Карле Марксе и Томасе Манне, и об этом, который написал «Бэмби». Феликс Зальтен. Может, он будет ему моральным наставником?