Призраки Дарвина - Дорфман Ариэль

— Может, это его брат, — предположила Камилла. Думаю, она хотела заполнить пустоту, которую мы оба ощутили при виде обнаженного трупа патагонца.

— Или отец, — заметил я. — Расскажу, когда прочитаю подробнее. Хотя кто знает, что я там пойму с моим базовым испанским и итальянским со словарем.

Я старательно просматривал книгу отца Боргателло, пытаясь найти что-нибудь подходящее, но не обнаружил ни намека на личность покойника. Я вернулся к снимку и подписи к нему: «На фотографии вы видите охотников на индейцев на Огненной Земле, она лучше, чем что-либо другое, иллюстрирует невыносимые условия, в которых живут местные жители, и позволяет осознать все преимущества, предлагаемые салезианскими миссиями».

Мы с Кэм уже достаточно узнали о тяжелых условиях существования селькнамов, чтобы понять, почему миссионеры опубликовали жестокую фотографию Поппера и его жертвы. К 1887 году, через год после казни этого обнаженного туземца, тысячу местных женщин и детей загнали в убежища, основанные этими католическими священниками, чтобы спасти то, что осталось от населения селькнамов, истребленного нечистью золотой лихорадки 1880 года, а затем массово погибавших во время боен, устроенных владельцами обширных овцеводческих ранчо, которые платили британский фунт за каждое принесенное ухо индейца. Потом асендеро обратили внимание, что у индейцев, торгующих мехами и корзинами, отсутствует одно ухо, и потребовали, чтобы охотники за головами в качестве трофея предъявляли голову, яички, грудь и сердце, дабы избежать обмана. Спасение, предложенное Крестом Господним оставшимся в живых селькнамам, оказалось лекарством худшим, чем болезнь: загнав их в убогие грязные резервации, священники невольно открыли легкие своей новой общины туберкулезу, а их тела — тифу и оспе. Индейцы могли спрятаться в резервациях от пуль, рычащих собак и карательных экспедиций и даже как-то пережить уничтожение гуанако, которые были их средством к существованию и пропитанием, но не сумели укрыться от микробов или вирусов, переносимых иностранцами, а заражение усугублялось близостью к другим переносчикам бацилл. Автор писал, что худшей болезнью для селькнамов была печаль, утрата культуры, образа жизни, открытых пастбищ, истребление животных. Мой посетитель не сказал ни слова, ни разу не заговорил со мной. Может, это ему было и не нужно. Может, он просто побуждал меня открыть все самостоятельно: его историю, историю тех, кого он любил, кто его породил, кто пережил его совсем ненамного. В 1880 году численность селькнамов составляла четыре с половиной тысячи человек. К 1924 году их оставалось всего сто, а в 1950-м уже десять, и вот в 1966 году, за год до нашего с Кэм рождения, умерла последняя чистокровная селькнамка Лола Кьепха.

Сгинули. Вымерли. Исчезли с лица — да-да, с лица — земли.

ТРИ

Я в течение нескольких месяцев боролся с растущей симпатией к строптивому посетителю, пытаясь гнать от себя сострадание, которое привело к смерти матери. Но разве кто-то мог закрыть глаза на давнее наследие страданий, особенно кто-то вроде меня, на своей шкуре испытавший, каково это, когда тебя внезапно вырывают с корнем из нормальной жизни? Я изо всех сил старался не растерять отвращения к нему, мне нужно было поддерживать в себе злость, но гнев теперь смягчился, поскольку я осознал, что и сам вполне мог бы поступить аналогичным образом, если бы подвергался геноциду, как его народ на протяжении почти пяти столетий. Но это дополнительный повод не выбирать — я бы не выбрал, уверен — объектом мести кого-то столь невинного, как я… Невинного, если только… Кэм заставляла меня старательно выписывать имена в длинный список похитителей, весело заявив: «Когда-нибудь мы выясним, есть ли среди них твои предки».

— И в этот день, — торжественно добавила она — ей невозможно было испортить настроение, она смеялась всякий раз, когда я снова скатывался к подавленности, — мы победим твоего посетителя. Я найду связь, вот увидишь. Еще до того, как вернусь из Европы.

Европа! Каждый день и каждая ночь безжалостно приближали отъезд Кэм в августе, отчего мою грудь сжимали тиски отчаяния. Какие бы уколы сострадания я ни испытывал в отношении несчастной доли моего селькнамского посетителя и его племени, меня пугала перспектива провести череду одиноких месяцев в его зловещем присутствии, уже не защищенным улыбками моей возлюбленной и перерывами на секс, когда он, казалось, тихонько удалялся. А еще я боялся утомительных еженедельных фотосессий, когда его лицо перекрывало мое, но уже без всяких милых шуточек Кэм, которые могли подсластить испытание.

Кэм нашла уникальный способ поднять мне настроение.

— Угадай, что там? — спросила она одним пятничным вечером в июне.

Как тут догадаешься, что она держала в руках за спиной? Я попытался схватить ее, но сумел лишь — довольно приятная ошибка — прикоснуться к ее великолепно круглой идеальной попке. Кэм развернулась и шлепнула меня конвертом по щеке. Внутри оказалось извещение от начальника канцелярии округа Кембридж с просьбой явиться к нему в ближайший понедельник, чтобы подать заявление на получение разрешения на брак. К нему была приложена справка от лечащего врача, подтверждающая, что у меня нет удостоверения личности с фотографией из-за проблем со здоровьем, и личным разрешением канцелярии губернатора принять свидетельство о рождении в качестве достаточного доказательства. Более того, отца назначали мировым судьей на один день, четырнадцатого июля 1989 года, чтобы он мог зарегистрировать наш брак.

Я был ошеломлен не меньше, чем обрадован, тем, что они с папой планировали это несколько недель и она даже не удосужилась спросить меня, хочу ли я жениться на ней, приняв как данность ответ «да, хочу». Как я должен был отреагировать? Сказать, что у меня голова закружилась от счастья? Спросить, через что ей пришлось пройти, чтобы получить разрешение? Вместо этого я промямлил:

— А почему четырнадцатого июля?

— Двести лет Французской революции, когда началась новая эра. Неплохая дата, чтобы отпраздновать возрождение нашей любви, так скажем, штурм нашей собственной Бастилии, освобождение всех заключенных, заточенных внутри. И спустя сто лет с тех пор, как этих селькнамов выставили в Париже и миллионы посетителей — да, посетителей, Фиц, — глазели на них. Ты поймешь, почему это так важно, когда я преподнесу тебе свадебный подарок.

В течение следующих недель Кэм посвятила много часов подготовке этого подарка, в основном пока я спал.

Я пробуждался и видел, как она сидит, склонившись над огромным зеленым талмудом страниц эдак в тысячу. Она запретила мне смотреть на название, сообщив лишь, что потребовалось несколько месяцев и множество умоляющих писем и звонков, чтобы вырвать этот трактат на немецком языке из библиотеки Университета Дьюка, хотя его брали оттуда лишь раз с тех пор, как он появился в специальной коллекции в 1931 году. Но вот книга оказалась в ее ловких руках и пребывала там ночь за ночью как свидетельство ее силы убеждения и бесконечного упрямства. Все это придавало приближающемуся свадебному торжеству странный оттенок: в конце концов, ничего существенного между нами не изменится, когда от имени штата Массачусетс отец объявит нас мужем и женой, какие бы слова он ни произнес. Возможно, в первую брачную ночь столкновение наших двух тел — единственный медовый месяц, который мог позволить себе кто-то с моим заболеванием, — сулит более лихорадочное, длительное, таинственное возбуждение и желание, компенсируя многие месяцы одиночества, маячившие передо мной. А вот ее подарок, как я подозревал, окажется настоящим сюрпризом.

Итак, вечером четырнадцатого июля 1989 года, после того как мы попрощались с моими папой и братьями, закрыли дверь в нашу комнату — единственное место в мире, где я чувствовал себя в безопасности, — повернулись лицом друг к другу и прошептали слова «я принадлежу тебе», а наши руки воплотили их в реальность. Она держала меня, пока я обладал ею, и я поцеловал невесту, а она погладила меня по волосам, словно хотела удостовериться, что я не сплю, и преподнесла обещанный подарок.