Сон-трава. Истории, которые оживают - Воздвиженская Елена
Колдун, бормоча что-то, взмахнул своими лохмотьями, плюнул Гришке в лицо, и тот снова впал в полусон-полуявь, сделался будто кукла тряпичная, безвольный, да бессильный. Лежать. Ждать своего часа.
– Заслужил, – текла в голове мысль, переливаясь, теряясь, то уходя, то вновь всплывая в воспалённом сознании.
***
Страшный скрип, грохот и стуки доносились до Гришкиного, почти уже ушедшего в мир иной, разума. Кто-то громко кричал. Голоса. Звуки топора. Боль падения. Жар пламени. И почему-то лицо Тоськиного мужа, Степана, так близко и так далеко, то склоняющееся над Гришкой, то уплывающее вновь куда-то в туман.
– Держись, держись, браток! Потерпи, миленькой, – уговаривал его знакомый голос.
– Что он делает тут? Как попал сюда? – всполохами вспыхивали мысли в Гришкиной голове.
А Степан лишь твердил как заведённый:
– Терпи, Гришенька, скоро дома будем.
Взвалив на свои плечи безжизненное Гришкино тело, он тащил его куда-то, временами проваливаясь в болото. А кругом шли ещё какие-то люди.
– Кажется наши, деревенские, – потихоньку начинал узнавать Григорий, снова проваливаясь в небытие.
***
В избе было тепло и тихо, потрескивали в печи дрова, кошка свернулась клубочком на половичке, мирное мурлыкание и уютный запах человеческого жилья проникал сквозь толщу тумана в сознание Григория.
– Сыночек! Очнулся! – мать-старушка гладила Гришкину руку и плакала.
Рядом с нею пристроилась Никитишна, с каким-то горшком в руках:
– А я говорила ить, что очнётся скоро! Ну что, парень, в рубахе ты, знать, родился, али прадед твой шибко за тебя там молится.
Никитишна подняла палец вверх и потрясла рукой.
– Матушка, что же было-то со мной? – шёпотом спросил Гришка, с трудом разлепляя ссохшиеся губы.
– Ох, сынок, – махнула мать рукой, слёзы не давали ей говорить, – Пусть вон Никитишна лучше сказывает.
Никитишна присела к Гришке, вздохнула, утёрла лицо передником, и начала свой рассказ:
– Как ушёл ты в лес-то, неспокойно было матушке твоей, чуяло сердце материнское, что солгал ты, не за дровами в лес отправился. А тут и темнеть стало, а тебя и нет. Побежала она к Петру, старшему твоему брату, а он уж деревенских поднял. Думали мы поначалу, что в озере ты утоп. Всё обыскали – нет тебя.
На следующий день, как рассвело, и в озеро ныряли, и по лесу ходили, не нашли и следа. Коли зверь бы разорвал, так хоть бы одежду нашли разодранную, так ить нет ничего. Что и думать не знали. Не чаяли уж и живым тебя увидеть. А тут Тоськин муж, Степан, ко мне прибегает и говорит, мол, сон ему приснился, что искать тебя надо там, где колдуна хоронили.
Дак где ж искать-то? Уж и людей тех нет, кто ведал, где то место, давно это было. Снова в лесу искать стали, а Степан сам не свой, не там, говорит, мы ищем, надо на болото идти. И вот там-то и нашли мы домовину, стоит она на высоких ногах, чёрная, страшная. Мужики и давай их рубить, упала домовина, открыли мужики её, а в гробу-то двое лежат – один как есть мертвец, гниль одна, колдун, знать, а второй-то – ты, Гриня!
Да тоже на живого-то не похож, а Степан кричит – живой он, живой! Вытащили тебя, а колдуна проклятого сожгли вместе с домовиной. Уж и чёрный дым валил, страсть. Только после того, стал ты в себя приходить, глаза открывать, да как чумной всё был. Степан тебя и до деревни тащил сам. Если бы не он, конец бы тебе, Гришка, сгинул бы там на болоте… Да ты скажи хоть, как ты там оказался-то?!
– Не помню ничего, – соврал Григорий, – Как во сне всё было.
***
Уже лес в золото оделся, по утрам росы выпадали холодные, птицы курлыкающими стаями потянулись по небу, с нависшими свинцовыми тучами, когда Григорий встал на ноги и окреп. В один из хмурых осенних дней постучался он в избу Тоськи да Степана, вошёл на порог, помолчал, сняв с вихрастой головы картуз, а после встал на колени перед спасителем да и повинился во всём. Всё как есть Степану рассказал, со слезами покаяния, и как Тоську увидел на озере, и как в голове у его помутилось, и как Стёпку погубить хотел, и зачем колдуна искать пошёл.
Молча выслушал его Степан, Тоська за спиной мужа стояла, положив ладони ему на плечи, и потупив взор. А как закончил Григорий, подошёл к нему Степан, поднял с колен и обнял, как брата родного.
С той поры и стали они как братья, ох и дружно жили! Прадедов своих часто поминали. А проклятие-то колдовское спало с их рода. У Степана с Тоськой ребятишек аж трое народилось, вот тебе и неплодный! А Григорий-то на девушке хорошей женился – скромная да красивая, заглядишься и глаз не отведёшь, Полюшкой звали, душа в душу они с ей прожили, ребятишек тоже народили. До сих пор вот правнуки Степана да Григория в нашей деревне живут, хорошие люди, всем пример!
Волчья жизнь
Волчонка Фёдор подобрал в лесу совсем махоньким. Было это так.
Фёдор о ту пору берёзовый сок собирал и почки заготавливал, они ведь, как известно большую силу лечебную имеют. И вот на обратном пути, пробираясь к тропинке через валежник, услыхал Фёдор как кто-то тихохонько подвывает, будто младенец плачет, огляделся он, начал искать место, откуда звук идёт и нашёл.
Под старым поваленным деревом, вывороченном вместе с корнями, в самой гуще скрюченных переплетённых корневищ, виднелась нора, а рядом со входом посреди бурых тёмных капель, высохших на траве, лежал волчонок. Махонький совсем, глаза только-только открылись, он беспомощно тыкался крошечным носом в окровавленную траву, и обречённо, горько плакал, не находя материнского тёплого бока и знакомого родного запаха.
Фёдор замер. Посмотрев по сторонам, он понял, что здесь произошло – охотники убили мать-волчицу, скорее всего и самца тоже, они всегда в паре – верные до самой смерти (что там народ про лебедей лишь песни слагает), других волчат тоже не было видно. А этот видимо остался каким-то образом незамеченным, может в норе притаился глубокой, так что не нашли его, может ещё как. Но вот теперь остался он один на белом свете. Без семьи, без родных.
Фёдор хорошо знал, что такое остаться одному. Сам сиротой рос, у тётки родной в услужении. Отец на войну ушёл да и не вернулся, а мать застудилась зимой сильно, да и сгорела по весне, растаяла. Забрала трёхлетнего Фёдора родная сестра по отцу, тётка Галя, женщина властная, недобрая, у самой у ей ребятишек было четверо, а тут ещё один. Она бы и рада не принимать пацана, да нельзя, в деревне осудят, не поймут, пришлось. Только никогда Федя не слышал от неё слова ласкового, как ни старался всю работу по хозяйству выполнять, всё одно – нахлебником был да гадёнышем приблудным.
Ну ничего, вырастила всё же его, не дала с голоду умереть. Как вырос Фёдор, да в армии отслужил, собрался в город, на тракториста учиться. Тётка ему сказала, мол, помочь я тебе ничем не смогу, мне своих учить надо, а муж-то тоже с фронта не вернулся, одна растила детей. Ничего, сказал ей Фёдор, я сам как-нибудь, ты не беспокойся за меня. Поклонился ей за все годы, да и уехал, в одной рубахе, в одних штанах, верёвкой подпоясанных. И ничего. Устроился всё ж таки. Мир не без добрых людей.
Дали ему даже общежитие. Днём учился, а по вечерам баржи разгружал, чтобы на жизнь заработать. Как отучился, дали ему распределение, директор училища, бывший фронтовик похлопотал, вот уж кто был им как отец родной, о каждом у него сердце болело, как о своём дите. Уехал Фёдор в молодой колхоз, жизнь там кипела, работы много, знай не ленись. А Фёдор никогда работы не боялся, к труду крестьянскому с малых лет был приучен. Так и жизнь потекла.
