Алексей Колышевский - Патриот. Жестокий роман о национальной идее
— А ты не вспоминай, что было. Что было, то прошло. У меня сейчас положение другое, а положение всегда обязывает. Мне, говоря откровенно, наплевать, кто там по национальности этот Кентор. Пусть хоть зулусом будет, хоть алеутом. Мне на три тысячи гектаров земли не наплевать, видишь ли. И ему, — Рогачев ткнул пальцем за плечо, туда, где висел на стене портрет с двигающимся взглядом, — не наплевать. Чересчур кусок жирный всего для двух человек. А если человек в состоянии такой кусок сожрать и не подавиться, то пусть за это свое умение занесет малость. Пойми, Гера, — вдруг с жаркой откровенностью заговорил Рогачев, — у нас никакого капитализма в стране нету. У нас феодализм. Вот есть король, — он вновь ткнул пальцем в портрет на стене, — он первый среди равных, как и положено. А у короля есть вассалы, которым король нарезал участки для проживания и эксплуатации с целью извлечения процентов. Но ведь не просто так нарезал-то, не за красивые глаза, понимаешь?! Король, он, прежде всего, о государственных интересах печется хотя бы потому только, что если с этим государством что-то случится, то ему королем негде станет быть. А в государстве еще и народишко проживает, и армия есть, и еще много чего. А для того чтобы с государством ничего не случилось хотя бы в ближайшие несколько лет, надо, чтобы народишко хоть как-то жил и при этом не думал, по крайней мере, о том, что он станет жрать завтра. Армия должна на маневры ездить, а то если она на маневры ездить не станет, то ей захочется кое-чего посерьезнее маневров, а тогда переворот, вассалов под корень, и все в минусе. Вот это в двух словах и есть та самая вертикаль, понял?
Гера мотнул головой:
— Если честно, то не совсем. Вы словно экспресс несетесь и остановки пропускаете, а я никак не могу понять, куда же я еду. В общем, туманно пока.
Петр махнул рукой:
— Ладно, въедешь со временем.
Потом словно спохватился, что до сих пор так ничего Герману и не предложил, и сказал уже в более спокойном тоне:
— Короче говоря, я вот для чего тебя позвал. Подойди-ка сюда…
Гера встал со своего места, обогнул длинный стол для заседаний и подошел к креслу Рогачева. Тот ткнул пальцем в монитор:
— На вот, почитай, что обо мне всякая шваль в Интернете пишет.
Гера с интересом вгляделся в строчки, напечатанные на каком-то незнакомом ему сайте, и прочел следующее:
«У нас есть сила — есть влияние. Власть и господин Рогачев скоро в этом убедятся. Пока же эти люди наивно полагают, что они чем-то рулят. Но это давно уже власть импотентов. Ни одна их программа не реализована, они не понимают, как работает система. Я часто думаю: они дураки или кто? Нет, на самом деле они просто не в теме, они живут в другом мире. Они непонятно как во власть попали. Рогачев бывший соратник Хроновского, который его предал, а взамен стал большим человеком в президентской администрации. Никому дела нет, что Рогачев оторван от реальности, сидит на кокаине, играет в куклы. Ему самому при этом кажется, что он судьбами играет, определяет, какая политическая сила должна остаться, какая исчезнуть.
Между тем ничего запретить они не могут. Мы готовы к работе в любых условиях. Вот даже если власть запретит нам публичные выступления, то я дождусь марша «антифашистов» и призову соратников нашего движения поддержать это мероприятие. И мы устроим новый русский «марш № 2». Ну, ничего они не могут сделать, никак не смогут помешать…»
Рогачев внимательно следил за выражением лица Геры, того же удивила прямота и смелость прочитанных слов. Герман закончил читать выделенный Рогачевым кусок текста и спросил:
— Кто это?
— Да сволочь одна. На этом вот фуфле такие, как он, хотят в тему попасть, к деньгам руку тянут, и к большим, Гера, деньгам. И, что самое главное, мешают они очень.
— Кому именно?
— Прежде всего мне, ты же читал, что этот гаденыш себе позволяет. Есть многое, чего ты не знаешь, но это все придет, со временем все поймешь. Понимаешь, к чему клоню?
— Думаю, что наконец-то получу от вас какое-то конкретное предложение. Ведь не для того вы меня вызвали, чтобы сообщить, что мои деньги, таким чудесным образом нашедшиеся все же, ко мне не вернутся?
— Да не кипешись ты. Будут тебе и деньги, и все остальное. Не в деньгах дело, Гера.
— Петр, я эту иезуитскую мораль, что «не в деньгах дело», уже слышал за свою жизнь не один раз. Так никто и никогда искренне не думает, но говорят так только те, у кого с деньгами все в порядке. Так вот у меня с ними все далеко не в порядке, и если вы предлагаете мне работу, то давайте это обсуждать, а если нет, то я не намерен тут оправдываться или посыпать голову пеплом. Мы с вами оба прекрасно знаем, по чьей протекции сел Борис, этот ваш интернет-критик вполне осведомленный человек, и мы, будучи повязаны одной, если можно сказать, кровью, не можем, не имеем права возводить друг на друга напраслину. Вы говорите, что я вор? Что же я украл? У кого? У тех, кто и сам, в свою очередь, является вором, подонком и упырем? Моя мораль вам известна: деньги и свобода. Одно без другого невозможно. Свободы у меня нынче — девать некуда, а вот средств для наслаждения ею нет. Поэтому говорите, что от меня требуется, или я уйду. Ведь вы мне мои деньги возвращать не собираетесь, не так ли?
Рогачев миролюбиво улыбнулся:
— Тебе нельзя волноваться. Не полезно. Успокойся. Все хорошо, ты живой, а деньги вещь наживная. Тем более что кидать тебя никто не намерен, так что все получишь назад, но, — остановил Рогачев радостный порыв Геры, — при одном условии.
— Говорите, я внимательно вас слушаю.
— Дело в том, что я, как ты, наверное, уже понял, решаю, что должны публиковать газеты и показывать телевидение.
— Да. Понял. И мне хочется верить, что это не причина, по которой в наших средствах массовой информации нечего читать, кроме того, что вот он, — Гера в свою очередь показал на портрет на стене, — молодец и последняя надежда, интервью с сутенером Листерманом, об очередном идиотском «федеральном проекте», который заведомо обречен на неудачу, и так далее. Я вообще поражен, неужели еще кто-то смотрит телевизор и читает газеты. Ведь это равнозначно добровольному отупению и превращению мозга в желе, плавающее в кока-коле.
— Народ будет знать то, что ему положено, и ни центом больше — для этого я здесь и сижу, в этом кресле. И разным гадам не удастся протащить свои агитки в печать, тем более что у нас есть все основания предполагать, что все их лозунги пишутся в приземистом здании Госдепартамента США. Меня ненавидят и боятся все журналисты, хотя я могу купить любого из них с потрохами, они только и ждут этого. И если я с полной уверенностью могу сказать, что вот прямо из этого кабинета могу управлять всем тем, что издается на бумаге, и тем, что говорится в радиоэфире и с экрана телевизора, если так называемая оппозиция в виде старого пидора Огурцова и истерички Новопольской каждый месяц получает лично из моих рук чек офшорного банка на предъявителя, то единственно, с чем мне совершенно не удается справиться, — это Интернет. Здесь, я вынужден признать, все мои усилия до сих пор равнялись нулю. Каждый, кому взбредет в голову обвинить меня в употреблении кокаина, гомосексуализме, перемене пола и черт знает в чем, может это сделать, просто разместив соответствующий текст. И вся эта многочисленная публика, болтающаяся на просторах Интернета, с воем и восторгом подхватит любую утку, а иногда и не утку. В общем, с Интернетом нужно что-то делать, Гера.
