Джон Грин - Уилл Грейсон, Уилл Грейсон
А в воскресенье вечером, когда я сел за комп, чтобы проверить, есть ли кто в Сети, в дверь просунулась голова папы.
– Уилл, – говорит он, – у тебя есть минутка, давай поговорим в гостиной?
Поворачиваюсь на вращающемся кресле, встаю. У меня слегка сжимается желудок, потому что гостиная вообще не про гостей, это та комната, где объявляют, что Санты нет, где умирают бабушки, где недовольно изучают твой дневник, где рассказывают о том, что микроавтобус мужчины въезжает в гараж женщины, потом выезжает, потом снова въезжает и так далее, пока не происходит оплодотворение яйцеклетки, и тому подобное.
Папа у меня очень высокий и очень худой, а еще очень лысый, и у него длинные тонкие пальцы, и сейчас он ими барабанит по дивану в цветочек. Я сажусь напротив в слишком пухлое и слишком зеленое кресло. После этого он стучит пальцами еще где-то тридцать четыре года, причем молча, и я наконец начинаю:
– Пап, привет.
Манеру общения моего папы отличают формализм и строгость. Папа всегда разговаривает так, как если бы он информировал, что у тебя терминальная стадия рака, – ему по работе этим много приходится заниматься, в этом все дело. И вот он смотрит на меня такими грустными глазами, по каким понятно: у тебя рак, и говорит:
– Нам с мамой интересно, какие у тебя планы.
– Э, ну… – отвечаю я. – Я собирался уже скоро ложиться. А завтра в школу. А в пятницу на концерт. Я маме уже рассказывал.
Он кивает.
– Да, а после этого?
– Гм, после этого? Ты про то, чтобы поступить в колледж, получить работу, жениться, родить вам внуков, не употреблять наркотиков и жить потом долго и счастливо?
Папа едва не улыбается. Вообще это чрезвычайно сложно – заставить моего папу улыбнуться.
– В данный конкретный момент жизни нас с мамой особенно интересует один аспект всего этого процесса.
– Колледж?
– Колледж, – подтверждает он.
– Об этом же можно не беспокоиться до следующего года, – напоминаю я. А папа начинает вещать о какой-то программе в Северо-Западном университете, где колледж совмещен с медицинским, учиться типа шесть лет, и к двадцати пяти уже попадешь в ординатуру, и от дома недалеко, хотя жить, конечно, будешь в кампусе, и так далее, и тому подобное, до меня ведь уже примерно через одиннадцать секунд доходит: они с мамой решили, что я учиться должен именно там, и что надо пораньше меня с этим планом ознакомить, а впоследствии они будут периодически о нем напоминать, настаивая, и настаивая, и настаивая. А еще я понимаю, что, если поступить удастся, я, наверное, туда и пойду. Не самый ужасный способ зарабатывать на жизнь.
Вы же знаете, как люди обычно говорят, что родители всегда правы? «Слушайся советов родителей; они знают, что для тебя будет лучше». И конечно, знаете, что никто этих советов не слушает, потому что, даже если родители правы, это просто бесит, да и звучит так снисходительно, что хочется пойти и сесть на метамфетамин или заняться незащищенным сексом с восемьюдесятью семью тысячами незнакомцев? А вот я своих родителей слушаю. Они знают, что мне нужно. Я, честно говоря, вообще любого слушать готов. Почти каждый разбирается в жизни лучше, чем я.
Ну так вот, хотя он об этом не знает, мой отец вдается в свои объяснения зря: я уже на все согласен. Хотя думаю о том, какой я маленький в этом несуразно огромном кресле, о том, что у меня между страницами романа Джейн Остин прячутся фальшивые права, о том, бесит ли меня Тайни или скорее восхищает, о пятнице, о том, что надо будет от Тайни подальше держаться, так как он пытается дергать руками и ногами в танце так же неистово, как и все остальные, что в клубе слишком жарко и все потеют, а музыка такая быстрая и от нее такие мурашки по телу, что мне даже плевать, о чем они там поют.
– Да, пап, идея очень крутая, – говорю я, а он рассказывает о том, кого там знает, а я лишь киваю, киваю, киваю.
В школе в понедельник я оказываюсь на двадцать минут раньше, потому что маме надо было в больницу к семи, – у кого-то, наверное, слишком большая опухоль или типа того. В общем, я прислонился спиной к флагштоку на лужайке перед школой и жду Тайни Купера. И хотя на мне и перчатки, и шапка, и куртка, и капюшон, я все равно дрожу. По лужайке носится ветер, слышу, как он треплет флаг у меня над головой, но будь я проклят, если войду в это здание прежде, чем прозвенит звонок на первый урок.
Подъезжают автобусы, лужайка мало-помалу заполняется девятиклассниками, и никого из них я, похоже, не интересую. Потом замечаю Клинта из Компании друзей, в которой я побыл немного, он идет с парковки ко мне, хотя мне даже удается убедить себя в том, что он просто направляется в мою сторону, до тех пор, пока меня не окутывает зловонное облачко его дыхания. И врать не буду: я даже жду, что он извинится за скудоумие некоторых из его друзей.
– Привет, потаскун. – Клинт всех так называет. Это комплимент? Или оскорбление? Или одно и другое одновременно – получается универсально.
У него изо рта так штыняет, что я морщусь и просто говорю:
– Привет. – Тоже особо ни о чем. Все мои разговоры с Клинтом или кем-то еще из Компании всегда одинаковы: слова исключительно пустые, так что никто никогда не знает, о чем речь, доброту не отличить от жестокости, эгоизм – от бескорыстия, участие – от черствости.
– Мне на выходных Тайни звонил, про свой мюзикл рассказывал, – говорит он. – Рассчитывает на финансирование со стороны нашего школьного совета. – Клинт его вице-президент. – Всю эту муть мне пересказал. Мюзикл про огромного толстожопого гея и его друга, которому дрочить приходится пинцетом – настолько у него член маленький. – Он говорит это с улыбкой. Не со зла. Ну, не совсем.
Как ты оригинален. Откуда у тебя столько остроумия, Клинт? Или у тебя собственная фабрика по производству шуток в Индонезии и ты заставляешь восьмилетних детишек вкалывать по девяносто часов в неделю, сочиняя для тебя эти первоклассные остроты? Хотя, вообще-то, даже у бой-бэндов иногда бывает материальчик получше, – хочу сказать я. Но молчу.
– Таки да, – после паузы наконец-то продолжает Клинт, – возможно, я смогу завтра сделать что-нибудь для Тайни на собрании. Потому что эта идея с постановкой вроде шикарная. Есть у меня только один вопрос: ты сам будешь себя играть? Я готов заплатить, чтобы это увидеть.
Я слегка смеюсь, но недолго.
– Я не любитель драмы, – в итоге отвечаю я. И тут чувствую, что за спиной появилось нечто огромное. Клинт откидывает назад голову до упора, смотрит на Тайни, потом кивает ему.
– Здорово, Тайни, – говорит он и уходит.
– Что, пытался тебя вернуть? – интересуется Купер.
Я поворачиваюсь – теперь-то я могу говорить.
