Эдуард Лимонов - Палач
— Эс энд Эм, — объяснил Оскар приветливо, но почти равнодушно.
Женевьев усмехнулась, еще раз взглянула на плеть и ошейник, взяла со столика у кровати свой бокал со скотчем (в скотч они налили воды — ни льда, ни соды у Оскара, разумеется, не было), отхлебнула большой глоток и осторожно спросила:
— А ты что же, в Эс энд Эм?
— Ах, — сказал Оскар, — даже и не знаю… До какой-то степени, да. Я практикую кое-что для усиления сексуального удовольствия… Но это совсем безобидные вещи, ничего серьезного.
— Мне пора. — Женевьев, приподнявшись на локте, поцеловала Оскара. На Оскара пахнуло запахом его члена, и все морщины Женевьев разом приблизились к его лицу.
«Наверное, ей все же за пятьдесят, — подумал Оскар, — Уж очень глубокие надрезы, еще и усугубленные загаром, спускаются от носа Женевьев к углам ее рта».
Вслух же Оскар произнес насмешливо:
— Что, испугалась, Женевьев?
— Нет, что ты… — Женевьев уже встала и начала одеваться. — Мне действительно пора. Иначе я завтра не встану. А у меня завтра комитет.
— Комитет? — переспросил Оскар.
— Да. Я фэшен-координатор у Этель Ксавьер. Завтра мы принимаем в производство новые модели. Я должна быть в офисе в девять. Обычно я не появляюсь там раньше одиннадцати.
Женевьев погладила Оскара по лицу и, по-видимому, хотела нежно улыбнуться ему, но вышла гримаса. «Хуево быть старой, — подумал Оскар. — Очень хуево. Даже с такой фигурой, как у Женевьев».
— Я хочу встретиться с тобой еще. Ты очень милый. — Женевьев опять скорчила нежную гримасу. — Ты можешь мне подарить двадцать четыре часа в следующую пятницу?
— Безусловно. Я буду очень рад, — сказал Оскар и заставил себя, взяв мадам де Бреоза одну из больших круглых трудей, прильнуть к ее мокрому рту, пахнущему его членом.
11В следующую пятницу Женевьев явилась к Оскару в отель с двумя бутылками шампанского. Вокруг одной из бутылок был повязан черный кашемировый мягкий шарф с золотыми нитками вытканной этикеткой «Этель Ксавьер». Шарф Женевьев сняла с бутылки и повязала Оскару на шею. «Скромный подарок», — сказала Женевьев.
Они выпили шампанского, Оскар выкурил джойнт, от которого Женевьев отказалась, самокритично объявив, что ей достаточно алкоголя, и, раздевшись — каждый разделся сам, — легли в постель.
«Гавайская трава — самая лучшая в мире!» — вспомнил Оскар граффити, недавно появившееся в холле отеля «Эпикур» среди других клинописных памятников, оставленных великим множеством варварских племен, населяющих «Эпикур». Да, гавайская — лучшая в мире. В гавайском тумане Женевьев пятидесятилетняя превратилась мгновенно в Женевьев двадцатилетнюю, а потом почему-то, даже поразительно, и в десятилетнюю. Раздвинув пухлые ножки Женевьев десятилетней, Оскар Совратитель поддел наглым грязным пальцем странно вспухшую плоть в ее отверстии… Женевьев десятилетняя, испуганно кусая губы и постанывая, отвернула лицо от страшного Оскара. И тогда…
Оскар практически насиловал Женевьев, позволяя себе все. Он жадно и больно разгребал и сжимал ее обширные груди, заламывал ей руки, при этом как можно грубее и неопрятнее ебал мадам де Брео, ударяя в нее животом, время от времени рукою вытаскивая из ее пизды слизистую субстанцию, выделяемую мадам в ответ на его хуй, и размазывал субстанцию по лицу и животу мадам…
Потом они лежали, и Женевьев смотрела преданным взглядом на Оскара-самца, втягивающего в легкие содержимое очередного джойнта. Оскару опять стала видеться Женевьев пятидесятилетняя, и он захотел изменить ее облик, очистить Женевьев хотя бы до возраста тридцати лет.
Гавайская трава чудесно выполнила чистку. Эрозия времени, наросты, морщины, дефекты снимались гавайским чудесным зельем в несколько минут, и очищенная от времени молоденькая мадам де Брео существовала достаточно долго для того, чтобы Оскар успел выполнить очередной этап своей работы.
«Я работаю. Это моя работа», — говорил себе Оскар, наклоняясь между ног мадам и трогая онемевшим языком ярко-красную щель мадам в самой верхней ее части. «Это моя работа, — опять и опять убеждал он себя. — Одни работают на кухнях, другие работают с мусором, я же работаю с пиздой…»
— Да-да, делай, как сейчас. Еще, пожалуйста… Еще делай, как сейчас, — стонала мадам. — Да, там, именно там… там… Еще, еще… еще…
12Оскару не хотелось испугать Женевьев, и потому в эти 24 часа, растянувшиеся в двадцать восемь, он не проделал с ней всего комплекса сексуальных мероприятий, которые он проделывал с Наташкой и которым он частично от Наташки и научился. Но он все же выебал Женевьев искусственным членом самого маленького размера, предварительно пробормотав сдавленным голосом: «Я хочу увидеть тебя опять в оргазме!» Наташку он уже давно ебал членом большого размера.
— Я боюсь, боюсь, — пробормотала мадам де Брео нерешительно, но, увидев, что Оскар нахмурился, согласилась: — Хорошо, но, пожалуйста, не сделай мне больно…
— Скажи мне тотчас, если тебе будет больно, я остановлюсь, — прошептал Оскар и стал смазывать член кокосовым кремом.
Измучившись от долгого периода пустоты и незаполненности, пизда пятидесятилетней женщины теперь наслаждалась и благодарно вспухала вокруг розовой, тяжелой, в пупырышках, резины искусственного зверя. Сжимая член в кулаке, Оскар думал обо всех этих миллионах двуногих самцов, глупо обольщающихся относительно способности женщины к наслаждению, самодовольно думающих, что кратковременные сеансы толкательных движений членом в пизде жены или любовницы способны удовлетворить настоящую сексуальную жажду. Если бы они могли увидеть эту белую пену, выступающую из пизды и кольцом обнимающую розовое тело сумасшедшего искусственного любовника, вновь и вновь направляемого Оскаром в глубь мадам де Брео. Если бы они могли ощутить хоть на миг физическую усталость набрякших мышц Оскара, напряжение всего его организма, пытающегося заставить Женевьев вновь увидеть огненный столп и, напрягши мышцы живота, с нечеловеческим воем заорать: «А-аааааа-ааааааа!» и зарычать, о, тогда бы они поняли ничтожность и жалкость обычной любви.
Они уснули только тогда, когда Оскар уже не мог прикоснуться к пизде мадам без того, чтобы она не дергалась в нервном истощении и со слезами на глазам не кричала: «Нет! Я больше не могу! Оскар, милый, не надо! Не надо! Прекрати! Я умру! Нет!» Оскар оставил ее в покое.
Только на второе утро, после того как за Женевьев закрылась дверь номера 903 в отеле «Эпикур», эта же дверь перед нею открылась, и Женевьев, заметно осунувшаяся, осторожно вышла в коридор. Она поцеловала Оскара в дверях и слабым преданным собачьим взглядом нащупала его глаза. Нащупав их, долго, отступая задом, пятилась по коридору. Наконец исчезла в колене коридора, ведущем к элевейтору.
