Аскольд Якубовский - Страстная седмица
— Как Семенов парень?
— Выкрутится, молодой.
— А чего ему в самом деле? Порода рабочая, кость железная.
— Ну-ну, — сказал «Семьсот процентов». — Давай-ка снимем суппорт и поглядим, что-то мне не нравится зубчатка.
Снимали они вдвоем да с лебедкой — тяжеленная штука суппорт. И думалось Лагину не о работе, слава Богу, руки сами делали нужное, а думалось о Викторе.
Если говорить честно, не любил Семен своего сына. И это понятно, слишком уж Виктор был похожим на беглую жену — и лицом, и повадками. А жену Семен так и не смог простить до сих пор, что тоже понятно. Но и всех женщин тоже. А еще характер: сказал, что, мол, не женюсь, и теперь ему хоть кол на голове теши. Таким родился. И вообще там характеры… Жена, уходя, пыталась взять Виктора, но Марья Семеновна сразу поставила ее на место и правильно сделала. Она не пожелала отдавать мальчишку (Семен тоже не хотел, но отдал бы), стала воспитывать сама. И, борясь за внука, все-все раскопала. (Пожалуй, копать не следовало бы). Настояла, что мать Виктора неустойчива морально (и в самом деле падка на сладкое).
Отстояла внука. Но Семен не полюбил сына. Все делал, что положено делать для парней, но без души, а под принуждением, стараясь быть как все и делать, что все делают. Сын чувствовал это и, похоже, сам не любил отца. Да и разные они были, разные. Семену что? Ему бы порыбачить летом, а зимой, вернувшись с работы, читать — библиотеку он собрал классную! А нет нужной ему книжки, он ее добывал у спекулянтов — заработок 240, и один раз в три-четыре месяца он мог выложить четвертную. Да, книги его и утешали. А вот женщины — ни-ни. Так, мельком — это бывало, а накрепко — ни-ни… Не верил им, держал на расстоянии вытянутой руки.
А вот сын совсем другой: ежели в ночную работает, глядь, и опрокинет какую. Ежели дома, то ни книг ему, ни ученья, а мотоцикл надо, и все бы лететь куда. Их там целая шайка собралась, мотоциклистов, с ветром в голове.
3
В конце концов старуха задремала в кресле. Спала, казалось, минуту, но проснулась и увидела, что светло, а тело будто избито палками — отсижено. Попыталась встать и сразу не смогла. Крикнула мужа — не отозвался. Зато прибежал вприпрыжку кот и стал тереться о ногу, просить еду, стоящую в миске, в холодильнике, сваренную с овсянкой рыбу. Кот то ходил у стола, то трогал ее пушистым боком. Наконец поднялся и выставил над столешницей расправленную, ужасно когтистую и широкую лапу.
— Семен, — прокашлявшись, позвала старуха.
Но и сына не было, ушли мужики беззвучно, не желая портить ей сон. Так, ясно, один побежал, надо думать, на работу, подавать заявление об отпуске без содержания, другой сейчас шастает по магазинам. Он скоро явится, с красным носом и полной сумкой.
Следовало хлопотать и ей. Она кое-как встала и согрела мисочку коту. Заправила сметаной и поставила на пол — лопай! Затем убрала постели, которые мужчины просто свернули. Сварила кофе и села, прихлебывая его, по своему обыкновению, с сахарином. Грозил врач раком мочевого пузыря, так ведь известно, им всегда мерещатся разные ужасы. Задумавшись, она не чувствовала горечь, как и запах кофе.
— Синтетика, что ли? — заворчала она, но тут кот взодрал лапу и выставил когти. Понятно, требует маслица. — Не до тебя, обжора.
Старуха, сделав бутерброд с сыром, жуя его (зубы, слава Богу, собственные), стала продумывать и проверять все свершившееся. Глупое, нелепое, хуже — непоправимое. Затем сделанное ею… Что ж, тут все на уровне. Врача она вызвала из Москвы. Не забыть сегодня же снять деньги, чтобы оплатить ему билеты. И подарить что-нибудь… Забыла, что нравилось Митьке, кроме женщин и работы. Кажется, охотничьи ружья. Тогда все в порядке: у мужа лежит очень красивое, в гравировке. Наверное, из тех, что так любят охотники-пижоны. А Митька всегда был таким. Вот и подарок, главное сделано. Да, еще артистка, надо накрутить ей хвоста. И Аграфена, сестра, с племянником Павлом — эти, как ежи в иглах и щетинах, с какого бока ни подойди, шипят. О-ох, тяжело, придется поклониться. Им надо бы дать знать — стороной — о случившемся, тогда, может, придут и сами. Нет, не придут, они не только в щетинах, но еще и рогатые-бодатые, черт бы всех Герасимовых побрал!
И Марью Семеновну охватил гнев, холодный, терпеливо долгий. Тот, которого так боялись Семен, оба сбежавших мужа, подчиненные на заводе и фашисты на фронте.
Да, да, на фронте она была выдержаннее многих мужиков. Именно состояние долгого гнева, хотя оно и выматывало силы почище работы, позволяло ей добиваться чего угодно. Гнев и холодный расчет. Умом, должно быть, она была в «двухголового» дядьку. Так, она математически рассчитала способ акустической засечки вражеских батарей, чрезвычайно точный способ (позже получила авторское свидетельство на таблицу расчетов). Также составила график поправок на все случаи артиллерийской стрельбы, с учетом погоды и пр. и пр. Она нарисовала график, простой, удачный, доступный для понимания обслуге орудия на случай, если командира расчета убьют. И таблицы — дурак поймет. А хорошо и смело жилось тогда, и многое сложное решалось просто — точным ударом громадных снарядов, фугасных, осколочных, зажигательных — каких требовалось.
Она даже кулаком по столу ударила и тут же загрустила. При мужском каркасе ее характера Марья Семеновна была женщина, любила мужей, рожала, воспитывала детей (наспех, некогда было), потом и внука. И как женщина, она без лишней брезгливости и мужского чистоплюйства относилась к жизни, тому липкому, что в ней бывает. Да, ругали ее мужиком, и, чего там, старалась все делать так, чтобы не зря ругали. И все же она была близка извечной сути жизни, так и не понятой самыми умными мужчинами. Старуха угрюмо смотрела в окно. Кот взобрался на ее колени и дремал. В глазах ее возникало прошлое и так ярко, живо было до сих пор.
Грохот орудий, вздрагивающие их стволы, тяжелое гуденье приближающихся снарядов — и тут же лагерь в лесу, палатки, горн, стук барабана: тра-та-та… тра-та-та… Лагерь в бору, дым от костра, солнце, запутавшееся в нем.
— Господи! Как хорошо, как просто все было. А теперь…
А что было хорошо — она для себя не уточняла: прежние ли времена, или еще вчерашний день, до проклятой ночи?
— Все, — пробормотала она и, сбросив кота на пол, занялась тем, что всегда отвлекало женщин от горя, — домашним хозяйством. Сейчас должен вернуться старик. Он пусть готовит завтрак. Она же съездит в больницу, надо только заказать такси. Да, вот и дело.
Она заковыляла к телефону, но остановилась, услышав в замке возню ключа. Дверь распахнулась, и вошел Петр Иванович, порозовевший, бодрый. Но с пустыми руками.
— Где ты был?
— А где же еще, если не в больнице? Парень еще там, и вокруг бригада. Хотят оперировать.
— Но почему не в неврологии?
— Боятся не довезти.
— Едет Митька из Москвы, я же им звонила, требовала.
— Я услышал и вот побежал. Не один. Семен дал подписку. Отложили, обещают, что парень еще продержится.
— Молодец. Сейчас я тебя покормлю. А где Семен?
— Прямо оттуда ушел на работу.
— И как он?
— Осунулся.
— Значит, пробило носорожью кожу, — удовлетворенно сказала Марья Семеновна.
И поставила сковородку на огонь. Бросила кусок масла и стала разбивать яйца на сковородку — одно, второе, подумала и разбила третье. Затем сказала:
— А за продуктами все-таки сходишь.
— Идет. А Семен мне сон рассказывал по дороге, презанятный, доложу я тебе, — говорил шустрый старичок. Он вымыл руки, прошел в кухню и сел за стол.
— Ну?
— Мы в очереди на трамвай стояли, он и рассказал. Значит, в начале будто пришел к родне, к этому… Павлу Герасимову, а тот будто не в домике, а на восьмом этаже живет. Ходит, окно распахнул, и две женщины в белом. Семен понимает, что его собираются кинуть из окна. Он изловчился и лопатой, понимаешь, была и лопата, подхватил и выкинул Павла вон. Затем появились мстители с ножами и гонялись за Семеном, а он…
— Глупый сон, и не поймешь, к чему…
— Слушай дальше. Он вроде бы на планету перескочил, и велено ему, а солнце уже зашло, велят солнце засветить здесь. Он де прорыл щель, поставил зеркало, и солнце засветилось. Здорово?
— Узнаю Семена, ни склада, ни лада. Руки вымыл?
— А как же?
И они позавтракали и стали ждать срочную телеграмму о вылете Митьки, которому, как выяснила Марья Семеновна, был 71 год.
— А знаешь, — она подняла голову. — Уедем к Семену.
— Согласен. Только дождемся, он сюда придет.
4
Из больницы Семен утром съездил на завод, оформил день (вчерашний) отпуском без содержания. И не было такой спешки, но иначе он не мог.
Вернувшись домой, к старикам, Семен еще раз как следует вымылся. Старуха гремела посудой на кухне, Петр Иванович сидел в кресле. Он перебирал с улыбкой здоровенную папку с журналами («Наука и жизнь», «Знание — сила», «Техника — молодежи»), рылся в них и, вынимая записную книжку, что-то выписывал. Старуха перестала греметь и ушла с телефоном в коридор. Теперь она, если судить по крику, созванивалась с Москвой. Вот, уже сделала выговор телефонистке, угрожая пожаловаться. «Однако, — подумал Семен, — проговорит сейчас рублей десять».
