Андрей Ефремов - Искусство уводить чужих жен (сборник)
– Законы творчества непостижимы, – объяснила Магда, разглядывая водку у себя в стаканчике. – Вы обратили внимание, как стара эта бумага? Валерию подарили ветхие гербарии. Тычинки и пестики к чертовой матери рассыпались, а бумага осталась. Он стряхнул этот овес, перевернул лист, а там дата – 1835. Как вы догадываетесь, в это время еще здравствовал Пушкин. Как только до Валерочки это дошло, у него сделались творческие корчи, и вот – пожалуйста.
– Мы договорились, – сказала Лилька пересохшим шепотом. – Это мой телефон. Я надеюсь увидеться с автором.
– Вы дерзновенно смелы, – сказала Магда и почему-то перекрестилась. – Впрочем, раз вы настаиваете, Валере я карточку передам.
Лиля отдала Магде деньги, мы уложили картинку в специально взятую картонную коробочку и ушли.
Дома Лилька поставила картинку на стол, села напротив и, не шелохнувшись, просидела минут сорок. Мне позарез надо было звонить Самандарову, но даже если бы моего звонка ждал президент, я не посмел бы потревожить Лильку. Когда через полчаса я вошел, она оторвалась от акварели и обернулась мне навстречу. Она улыбалась и плакала.
– Ванька, – сказала она, – я угадала.
Через две недели среди ночи зазвонил телефон. Я схватил трубку, и жирный мужской голос обложил меня матом. Я бросил трубку, но телефон зазвонил снова. Тот же голос проговорил с изумлением:
– Что же вы трубку бросаете? Мне нужно поговорить с вами.
Я растерялся и извинился. Жирный голос снова заговорил матом. Тогда я сказал, что он ошибся номером.
– Дулю вам! – сказал жирный голос. – А кого у нас сифоном убило? Шучу! Шучу! У меня в руках карточка, и я ничего не путаю. Но вот что – стерва Магда договаривалась с девчонкой. А ты – мальчик. Так передай же трубку.
Я сказал, что Лилька спит, но в трубке расхохотались.
– Буди, – сказал жирный голос, – сейчас я приеду.
Он приехал через два часа, когда Лилька успела заснуть еще раз.
– Валерий Викторович, – представился он. У Валерия Викторовича были остроконечные рыжие усы, и с ним приехала девушка. Девушку звали Альбина. Гость наш красиво уселся в кресло, достал две сигары. Толстую раскурил сам, тоненькую дал Альбине. Черт побери! Видел бы Самандаров!
– К делу, друзья, – сказал Валерий Викторович. Он достал из сумки бутылку виски, мы выпили, и все разъяснилось.
– Вот так-то, – сказал наш ночной гость, – и не имела она никакого права. А все права теперь будут у Альбинки. – Он наложил ладонь на Альбинину талию и шевельнул пальцами, словно собирался эту талию подправить. То ли ему убавить хотелось, то ли наоборот. Тем временем Лиля проснулась. Она отпила виски, смочила пальцы в рюмке и растерла виски.
– Магда – ваша жена, – сказала она.
– На это можно посмотреть двояко, – сказал Валерий Викторович. – Если вас интересует моя точка зрения…
– Я ни о чем не спрашиваю, – сказала Лиля. – Я говорю о том, что у Магды в паспорте стоит штамп.
Валерий Викторович выпил виски и пососал сигару. Потом он посадил Альбину себе на колени и сказал, что это шантаж. И что раз так, он берется утверждать, что картинка была похищена.
– Ванька, – сказала Лиля, – не в службу, а в дружбу…
Я принес расписку с подписью Магды. Художник прочел ее и перестал тискать талию своей подруги.
– Стерва! – сказал он с удовлетворением. – Стерва от головы до пят и всегда стервой была. – Тут он еще выпил и вдруг поник, начал хватать себя за лицо, мне показалось даже, что он успел подхватить некстати выкатившуюся слезинку.
– Не надо, что вы, – сказала Лиля. – Ваше мастерство… Ваше нынешнее мастерство… Оно же всегда с вами. А я буду платить. Вам не на что будет обижаться!
– Ага, – сказал художник. – Угу. А картинку вы выбрали сами? Ну да, ну да. А висела она в темном углу? Знаете, у вас есть глаз.
Если бы Лилька не была так заспана, она бы замурлыкала.
– Руку мастера, – сказала она, – трудно не увидеть. Вы поднялись на новую ступень.
Я подумал, что она хватает через край и покосился на художника. Тот спокойно налил еще виски, обмакнул сплющенный зубами кончик сигары в рюмку, пососал его и медленно выпил виски. Потом он потрогал усы и сказал так спокойно, что до меня не сразу дошло:
– Идиотка! – сказал он, наведя на Лильку сигару. – Ты выбрала самое лучшее, что было у меня в мастерской. Ты решила, что можешь раскрутить меня. – Тут он снова впился в сигару, выпустил облако дыма и сказал почти шепотом:
– Ты – безмозглая идиотка! Понимаешь ли ты, что это Сомов? Это его оригинал к «Книге маркизы». Ты о такой книге не слышала, ты ее в руках не держала! Говоришь, я поднялся на новую ступень? Так вот учти, никто и никогда не унижал меня так жестоко! Да, девочка, у тебя есть глаз. – И вот тут он заорал: «Но я бы выбил тебе его!»
Тут он схватил бутылку, но безмолвная Альбина схватила бутылку тоже. Она, видно, знала своего Валерия Викторовича и держала его крепко. Лилька сидела белая как стена, а я не мог решить, что мне делать. Разнимать наших гостей не следовало. Начни я их разнимать, непременно бы мы с художником подрались. Но и ждать, пока они закончат свое единоборство, тоже было глупо. Вот я и смотрел, вот я и думал, что мне делать. И тут с умыслом или без умысла Альбина вывернула бутылку с виски так, что на Валерия Викторовича полилось. Он взвизгнул и вскочил совершенно по-кошачьи. Благородный ирландский самогон темным ужасным пятном расползся по брюкам.
– Молодой человек, – сказал Валерий Викторович, – я чувствую себя ужасно. Дайте мне какое-нибудь рядно, я прикрою чресла. Я ужасно себя чувствую.
Я принес ему три махровых полотенца, он выбрал черное и ловко им обернулся.
– Полно грустить! – сказал он Лильке. – В конце концов вы действительно выбрали лучшее, что у меня было. У вас действительно есть глаз, Лиля. Кроме того, я полагаю, что вы не собираетесь возвращать мне свое приобретение.
От этих слов у Лильки сразу исправилось настроение, и я-то понял, в чем тут дело. Когда выясняется, что на тебя орал и ругался круглый дурак, на душе становится легче. А ведь нужно быть круглым дураком, чтобы требовать назад оплаченную вещь. Для нас с Лилькой это было ясней ясного. Я и не смотрел на нее, а знал, что больше она не сидит как мертвая. Все, дорогой художник, мы тебе цену знаем! Да, вот еще что: по-моему, Валерий Викторович тоже увидел, как ожило Лилькино лицо. Увидел, черт усатый, и понял, что держим мы его за пацана. Он свою Альбину еще гладил и трогал по-всякому, а глаза у гостя были как у Самандарова, когда у того брата насмерть забили. Блин горелый! Почему я забыл про это? А потому забыл, что Лилька развеселилась. Когда она улыбается, со мной делается что-то необыкновенное. Пацаны, мужикам так нельзя! Я просыпаюсь утром и думаю: а что она скажет мне, когда проснется, а какое настроение будет у Лильки? Я отдавал бы по одному дню своей жизни за каждое хорошее утро. Только эти мои дни никому не нужны.
– Эх ты, мудило-крокодило, – сказал наркоман, – в каждом дне – свой кайф. Боженька тебе твоих кайфов нарезал, и лопай. У каждого свой прикол. А твой никому не в кайф.
И тут за дверью камеры началась возня, потом послышались удары, и некоторое время продолжался неравный бой. Мы примолкли в ожидании развязки, и я вдруг понял, что все четверо опасаются одного. Опасаются того, что сейчас распахнется дверь и к нам впихнут пятого. Да, черт дери, для всех нас это вонючее пространство заключало в себе жизнь Ивана Перстницкого! Жизнь, которую он, повинуясь неодолимой скорби (я был убежден, что именно скорбь была причиной его откровенности), разворачивал перед нами, как будто бы сотворяя ее заново из наших взглядов, вздохов, почесываний, неуместных замечаний, глупых подначек и скверной электрической мути, которая взамен света наполняла камеру. Да, мы были соучастниками этой проживаемой наскоро жизни, каждый складывал Ивану свое бытие.
Впихнуть сюда еще кого-то значило разбить эти четыре мира вдребезги. Даже у погруженного в свой рассказ Иванушки искривились в досаде губы. Но и удары, и сдавленный мат сдвинулись куда-то, и мы остались в тишине и удушливом электрическом сиянии.
– Да! – сказал Перстницкий с силой. – Мы успокоились. Мы выпили виски, и художник сказал, что Сомова он лишился поделом, что Магду нужно было гнать в три шеи давным-давно и что поделом вору и мука.
– Но, господа, – сказал он, – будьте снисходительны к побежденному. – Он выбрался из кресла, захватил щепотью край махрового полотенца и поклонился Лиле. Он был шут, и его нужно было гнать.
– Не будем подсчитывать, на сколько вы меня наказали. Добыча – ваша. Однако прошу об утешении.
Утешить Валерия Викторовича оказалось просто. Он пожелал написать наш с Лилькой портрет. «Портрэт» – так он говорил.
– Три сеанса по часу. Вы красивые ребята. Мы с Альбинкой будем развлекать вас. Лилечка, голубчик, в вас так замечательно играет капелька тюркской крови, что мне просто неймется.
