Жан-Филипп Туссен - Любить
В тот же вечер я вернулся в Токио (зашел к Бернару за вещами, оставил ему на видном месте посреди кухонного стола записочку).
Стояла чистая, ясная ночь. Такси катило в направлении вокзала по тянущейся в темноте вдоль стен Императорского дворца длинной прямой унылой улице без единого магазина. Я сидел сзади, положив сумку рядом с собой на сиденье, и не думал ни о чем. Водитель высадил меня у вокзала, перед входом в зал Синкансэнов, я купил билет до Токио. Пройдя контроль, я поднял голову к табло, где бежали чередой надписи на японском и английском, электронные буквы сменяли друг друга методом наплыва, указывая номера поездов и время отхода, — так я узнал, что поезд на Токио отправляется через четыре минуты с третьей платформы. Я заторопился, побежал по эскалатору и оказался на платформе практически одновременно с поездом, прибывшим из Хакаты. Он был переполнен, я шагал вдоль вагонов, наклонялся к маленьким окошечкам на белых выпуклых боках Синкансэна и не видел внутри ни одного свободного места. Шел дальше от хвоста к голове состава, но, заметив, что перрон начинает пустеть и поезд, следовательно, вот-вот тронется, спешно прыгнул в вагон. Синкансэн медленно удалялся от вокзала, я стоял у двери и, прильнув к окну, смотрел на уплывающие назад во тьму холмы Киото.
Место нашлось только в вагоне для курящих, где мне через несколько минут сделалось дурно, меня мутило, я вспотел и ощущал себя грязным и тошнотворным. Поднявшись, я отправился в туалет, заперся и не успел еще склониться над унитазом, как грудь моя напряглась и я почувствовал острый рвотный позыв. Думал, вывернет наизнанку, но из моего горла не вышло ничего, кроме тоненькой струйки слюны, которую я поймал языком. Ноги мои ослабли, я тяжело опустился на пол, путаясь в полах длинного черно-серого пальто, и остался сидеть в полуобморочном состоянии, с потным лбом, устремив в пустоту глаза, в уголках которых непроизвольно выступили слезы. Я хотел, чтобы меня стошнило, но ничего не получалось, в конце концов я засунул палец в горло, чтобы вызвать рвоту, и медленно, болезненно, с усилием выдавил из себя несколько капель желчи. Внутри у меня все болело, казалось, я умираю; прикасаясь к холодному металлическому краю унитаза, я реально, физически ощущал близость смерти, я чувствовал, как силы покидают меня, но если тело мое сдавало и готово уже было рухнуть на пол к подножию унитазной чаши, то дух не считался с плотской немочью, и я, подобно оркестру, невозмутимо продолжающему играть на тонущем корабле, мысленно запел, тихо-тихо, медленно, неритмично, бессмысленно повторяя душераздирающим внутренним шепотом одну и ту же фразу старой битловской песни: «All you need is love — love — love is all you need»,[20] а вот дальше продвинуться не мог, так как ощущал новый спазм в горле и извергал наружу несколько капель чего-то очень кислого. Однако я не отступал и, стоя в туалете на коленях, упорно продолжал петь, торжествуя душой. В беззвучно несущемся к Токио со скоростью триста километров в час поезде мои слипающиеся, едва шевелящиеся губы приоткрывались, и я бормотал над унитазом, жалобно и победно: «All you need is love — love — love is all you need».
В Токио я прибыл поздно вечером, что-то около половины десятого. Вблизи вокзала Синкансэн замедлил ход, за окном поплыли освещенные тысячами огней гостиниц и мигающих в ночи рекламных щитов районы Симбаси и Гиндза. Сойдя с поезда, я бросился искать телефон. Нашел прямо на перроне, позвонил Мари в отель. Сквозь вокзальный гам трудно было что-либо разобрать, мимо проходили люди, громкоговорители на платформе громыхали объявлениями, я закрыл глаза, чтобы сосредоточиться на голосе Мари, когда она снимет трубку, но тщетно я прислушивался к далеким слабым гудкам: Мари не было в номере. Я медленно повесил трубку, спустился по лестнице, вышел в город. Побрел наугад по улицам Токио, потом поймал такси. Водитель подрулил к тротуару несколькими метрами дальше, и я увидел, как автоматически открылась дверца автомобиля. Я побежал, сел на заднее сиденье. Синагава, сказал я, «Контемпорари арт спейс» в Синагаве.
Таксист высадил меня у паркинга гостиницы рядом с музеем, дальше проезда не было. Стояла светлая ночь, в небе висел тонкий серпик луны, я пошел к главному входу в музей по спускавшейся к озеру аллее. Позвонил в ворота. Кругом было темно, в аллее ни огонька, никакой вывески на воротах, только светились во мраке два красных глазка камер наружного наблюдения, отбрасывающих тени на кронштейны. В переговорном устройстве раздалось потрескивание, затем послышался японский голос с помехами — похоже, что-то спрашивал. Я не ответил, только сделал шаг в темноте, выставив лицо в поле зрения одной из камер. Через несколько минут ворота тихонько приоткрылись, и в них возник молодой человек, придерживающий створку рукой. Не оставив ему времени для вопросов, сомнений и пререканий, я протиснулся в ворота, взял их штурмом и вступил на территорию музея, фигура моя в длинном черно-сером пальто выглядела внушительной, походка — волевой, я быстро и решительно двинулся по лужайке к зданию, слыша, как молодой человек щелкнул замком и поспешил за мной по дорожке, объясняя, что музей закрыт (it is closed, It is closed,[21] повторял он встревоженным голосом).
Я прямиком направился в зал наблюдения, откуда несколько дней назад в последний раз видел Мари. Теперь все экраны были одинаково черны, но по-прежнему завораживали своим однотонным мерцанием, и, вглядываясь в них, я стал постепенно различать формы и очертания предметов в помещениях музея. Там, где в прошлый раз только белели пустые стены и зияли незаполненные пространства, угадывались теперь экспонаты выставки, которую подготовила Мари, фотографии на стенах и силуэты манекенов. Я стоял и старался получше рассмотреть залы, разобраться, где какой, и вдруг мое внимание привлекла движущаяся фигура на экранах верхнего ряда, она широким шагом пересекала сумеречные квадраты мониторов и направлялась ко мне. Уже через секунду фигура лишилась своей электронной виртуальности и воплотилась на пороге — это был молодой человек, открывший мне ворота музея. Он на мгновение замер, посмотрел на меня робким и в то же время нехорошим, подозрительным взглядом, и я почувствовал, что добром это не кончится, что спокойствие его напускное, сейчас он ринется вперед, схватит меня и выдворит вон, а потому, едва только он шевельнулся, едва сделал первый шаг, я резким движением вытащил из кармана пальто пузырек с соляной кислотой и угрожающе потряс им, чтобы удержать парня на расстоянии. Я действовал хладнокровно, взгляд мой был сосредоточен и жёсток. Он опешил, застыл, не понимая, вероятно, что у меня в руке. Дрожащими пальцами я отвинтил пробку, и в ту же секунду вырвавшееся из флакона ядовитое облачко резануло мне по глазам, шибануло в нос. Флакон я держал на вытянутой руке, оберегая себя от едкого запаха и смертоносных паров, а парень побледнел, закашлялся — драло, видать, горло и язык, — попятился меленькими шажками, оставаясь лицом ко мне, прикрываясь руками, как щитом, и улыбаясь странной улыбкой, словно бы говорил мне, что все хорошо, не надо волноваться, он уходит.
Из зала наблюдений я направился в выставочные помещения с пузырьком в руке. Взгляд мой был безумен, я шел по ночному музею, прогуливался по выставке с открытым пузырьком соляной кислоты, держа его перед собой в вытянутой руке, как свечу, подальше от рта и носа, чтобы не обжечь дыхательные пути; я медленно продвигался в потемках залов среди молчаливых творений Мари, поднося к ним пламя моей свечи, точно хотел осветить их и выявить смысл этих фотографий большого — четыре на шесть метров — формата, запечатлевших лица очень крупным планом, в их числе лицо Мари, увеличенные черты лица Мари. Я пробирался между манекенами, опутанными погашенными неоновыми лампами и электрическими проводами, темные человекоподобные силуэты застыли в напряженных позах, они стояли на металлических подставках, некоторые с поднятой рукой, как окаменевшие статуи. Вытаращив лихорадочно блестящие глаза и пронзая темноту взглядом, я ходил из зала в зал со своей бессильной свечой в руке и чувствовал, как душа Мари блуждает вместе со мной по музею, я чувствовал, что Мари здесь, рядом, ощущал ее присутствие. И тут вдруг услышал шаги в соседнем зале. Я не видел ни зги, моя жалкая свеча ровным счетом ничего не освещала, находился я в самом дальнем конце музея, и только один-единственный проникавший через крышу слабый лучик луны бросал белесый блик на пол смежного зала. Мне сделалось жутко. Шаги приближались. Мари, сказал я.
Мари была тут. Это нельзя назвать в полном смысле слова галлюцинацией, поскольку напрочь отсутствовал зрительный ряд, все совершилось мысленно, мгновенной вспышкой в сознании, охватившем всю сцену разом, не вычленяя предполагаемых деталей, — молниеносное движение руки, нечто расплывчатое, падающее на пол, чудовищный запах дыма и обгорелой плоти, крики, топот ног по паркету, — сцену, так и оставшуюся в плену неразрешимости бесконечных возможностей искусства и жизни, сцену, которая из вероятной (худшая из вероятностей) могла в любую минуту стать реальной. Мари, сказал я тихо, Мари. Меня била дрожь. Мне было страшно. Я сделал шаг вперед. Никого. Хотел закрыть пузырек с соляной кислотой, но не нашел пробки, руки у меня тряслись, я развернулся и увидел свет. Он горел в мраморном холле, яркий белый верхний свет. Промелькнула фигура молодого человека, он спрятался за перегородкой, притаился и следил за мной. Я, не оглядываясь, прошел мимо него к выходу и быстро зашагал прочь. Побежал по спускавшейся к озеру извилистой дорожке, ледяной ночной воздух хлестал меня по щекам. Впереди я видел легкую рябь на поверхности чуть освещенной луной недвижной воды. Я по-прежнему сжимал в руке пузырек с соляной кислотой и совершенно не представлял, куда идти дальше. Осмотрелся, поискал глазами, где бы укрыться. Потом свернул с дорожки и чуть углубился в лесок, раскрашенный пятнышками лунного света, шел, пригибая голову под ветками и осторожно ступая между толстыми сероватыми корнями, чтобы не споткнуться. Оглянувшись еще раз на оставшиеся открытыми музейные ворота, я увидел, как из них вышел тот самый молодой человек, а с ним двое в полицейской форме. Я прижался к дереву, затаил дыхание. У ног моих, крохотный и хрупкий, белел на земле одинокий цветок. Я смотрел на него, в нежном лунном свете чуть переливались белые с сиреневым тонкие лепестки. Что это за цветок, я не знал, лесной какой-то, фиалка, может, или незабудка, и вот, усталый, надломленный, истерзанный, я решил покончить с этой историей и выплеснул соляную кислоту на цветок, тот сжался, сморщился, съежился в зловонном облачке дыма. И не осталось ничего, кроме лунки, дымящейся в бледном свете, и ощущения, что я породил катастрофу, пусть и очень, очень маленькую.
