Наталья Гвелесиани - Уходящие тихо
— Ты зачем Верке письмо написал? Перед днем, когда Ксену привел!? Меня не проведешь, здесь число указано. Пусть она слышит, какой у нее муженек, пусть все знает.
— А ты зачем письма чужие читаешь? Я написал, да не отправил — чуешь разницу?
— Зачем писал, если новую жену в дом приводишь?
— Поставить в известность хотел, чтобы концы обрезать.
— А откуда там фраза: "Приезжай на Пасху, может у нас еще не все потеряно".
— Это не так плоско надо понимать.
— Ну, вот что: вы тут между собой решайте, будете вместе жить или нет, а вечером чтобы были у меня. Оба. Будете ответ держать.
Хлопнула дверь. Я продолжала возиться с бельем, взбивая густую пену. Возможно, я переборщила с порошком, и пена, расширяясь, сползала к коленям. Мишкины джинсы, в которых я была потому, что, оказывается, подарила свои красные, полоснув два раза ножом, Марине, вымокли и стали противными. Нужно было переодеться, и к тому же духота в ванной доводила меня до тошноты. Поэтому я пошла в спальню. Помню чувство нереальности, которое возникло у меня при виде гитарного чехла, который валялся, скомканный, на полу возле стула, где сидел Нагвалев с чайным стаканом — а ведь я, заходя сюда перед тем, подняла чехол с этого точно места и спрятала, аккуратно сложив, в шифоньер.
Пока я переодевалась в спортивки, Мишка, слабо пошевелившись, промолвил:
— Пожалуйста, Ксена, ничего не трогай. Вот посмотри: лежит на книжной полке пустая пачка от "Cammel" — это не просто так, это память. Вот так вот, на боку она всегда и была тут.
— Скажи, Миша, что ты от меня хочешь? Я выпалила это неожиданно для себя. И не смогла устоять на ногах, привалилась к спинке кровати. Держась за нее, медленно села. Не знаю, почему этот разговор был там болезненен для меня, ясно же, что мы с Нагвалевым не любили друг друга. Наверное, больше всего меня интересовало, насколько люди честны со мной.
— Если ты ошибся, Миша, скажи. Я пойму тебя.
Мишка, не шевелясь, молчал. Мне было тяжко говорить, потому что я чувствовала, что было его вопросами. Но несло меня. Несло наконец. Не каждый день я могу сказать человеку:
— Скажи, ведь я для тебя как шило в заднем месте? Как и у всех. Скучная я и навязчивая, правда? Пред тем, как надумать свататься, ты хлебнул для храбрости, а там пришла Танька и поставила тебя на лыжи.
Протестующе подняв руку, Мишка попытался что-то возразить, но не смог и, вскочив, отошел к окну. Там он, стоя ко мне спиной, выдавил грустно и взвинченно:
— Как я перед Богом виноват, знаю только я один. Когда я мысленно бросаю Веру, личность ее рассыпается. Я чую всем нутром, как она кричит, потерянная, в пустоту: "Миша, вернись!" Я хотел помочь одному человеку за счет другого человека — вот как я виноват.
— Ты бы ее отпустил!
— ???
— Пересчитал бы свои заморочки и повыщелкивал бы хоть половину.
— Вот видишь — уже критика. А что будет, если мы дальше в дебри пойдем? Сможешь ли ты быть рядом? Я даже не о том, что дети появятся. Я о душе тебе моей говорю, которую я надеялся с твоей помощью отыскать.
— Ты не веришь мне, — в этом все дело.
— Я себе не верю, как я могу поверить другим? Да и ты не слишком доверяешься, ты просто поддаешься.
— Ошибаешься, Миша, я не податливая. Но ты все обосрал.
Последние слова как-то по-особому его задели. Замолчал он. А уши-то порозовели. И когда обернулся, ринулся к шкафчику, вынул рублевую купюру и, вложив мне в ладонь, отрешенно сказал — издали, сверкая глазами:
— Я всю ночь молился. И сейчас перед иконой встану. Пусть будет как Бог рассудит. Спустись, Ксения, в магазин, купи сигареты.
Торжественно это прозвучало. Изысканно. А в предыдущие дни он сам за покупками ходил, чтобы зверьку моему аппетит перебить.
Ну и пошла я. И купила вместо сигарет чекушечку. И тяпнула ее — едва ли не нарочно.
Нет у меня обид на Нагвалева, кроме одной: он душу мою перепоручил Фортуне.
10
— А еще, Ксюша, я никогда не показывал, но, пока ты тревожно дремлешь, я пишу стихи. Если бы мы были лучше, они были бы про нас и стали бы песнями. А так… я не знаю, о ком те слова. Вот записываю все-таки одно, а ты никому не показывай.
Миша
— Сорви эти гнусные листья,
Эти грязные перья,
Эту толстую кожу!
Я плюю в твою рожу
Я гнию в твоей суше,
Я не сплю в твоей луже.
Будь мне ангелом, дай мне руку,
Останься со мной,
Выпусти якорь! Зайди на посадку,
Скорее зайди! Зачем ты спешишь
В это чертово небо? У Бога
Есть время. А дьявол
Вечно занят собой
— Я боюсь поверить…
Я боюсь доверить
Этим цепким рукам,
Этим грязным словам
Белые перья,
Желтые листья,
Тонкую кожу…
Я хочу не хотеть
Хотеть.
Будь мне ангелом, дай мне двери,
Выпусти вон,
Запрись на засов.
У бесов нет меры.
У Бога есть вера.
— Так стряхни ж этот пепел
белыми перьями,
Прикрой это место тонкою кожею —
Странное место бывшего сердца, —
Желтыми листьями — красный
Прибой!..
Будь мне ангелом, дай мне время
На смех над собой.
Пойми как шутку:
"У Бога есть небо
рядом со мной"
— Бог не знает шуток.
Смех живет в минутах.
Слезы живут в веках.
Тихие слезы под гнусными
Листьями,
Грязными перьями,
Толстою кожею…
Белые слезы — черной рекой!
Будь мне ангелом, выйди из комнаты,
Выключи свет, закрой мне глаза.
— У Бога есть время
— У Бога есть время
У Бога есть время!
А дьявол вечно занят
Собой.
11
Дом остался за спиной. Он стоял на пригорке, белый, как мел, и отличался от других корпусов тем, что с крыши были сбиты несколько антенн. Крыша сливалась с низкими клубящимися облаками вдали. На уровне Мишкиного этажа виднелась полоса гор.
Я сделала шаг к лестнице в пригорке, по которой только что лихо сбежала и, пошатнувшись, присела на ступеньку. Несколько человек, идущих к корпусам по лестнице, притихли и стали солидней, строгие в своих движениях.
— Пожалуйста, отведите меня к мужу! — сказала я ближней девушке в голубом плаще. Но она была как весенний скользящий ветер.
Мне хотелось ворваться к Мишке, упасть перед ним на колени и заорать: "Ну, ударь меня, ударь! А потом отведи руку, и пусть мы какое-то время будем думать, что это наша последняя стычка. Но только по-честному думать, не понарошку. Мы с тобой еще побузим! Еще погрешим и покаемся! Улыбнись, чудачок, и не вешай на себя всех собак!"
Я понимала, что еще не сумела сделать его хорошим. Время взяло нас в тиски. Время было с врагом Сына Человеческого.
Корпуса на пригорке задрожали в моих глазах, слились в белую реку и словно хлынули с лестницы. В потоке угадывались люди, что спешили к автобусной остановке. Двое, может, отец и сын, остановились у будки, где я отоварилась. Меня словно подняло подводным течением и отнесло к ним вплотную.
— Угостите меня, пожалуйста, пивом, — сказала я, щурясь на них, как на солнце. Ведь я давно не видела улицы. — Это крайне необходимо. Пожалуйста!
Оба отошли в сторону и тоже стали поджидать автобус. Тот, что младше — он держал под мышкой купленную бонбоньерку — скользнул взглядом по моей обуви. Тут я увидела, что была не в своих надраенных ботинках, а в обрезных Мишкиных ботасах, и это меня разозлило.
— Зыркнули и — нет меня, да? Вот стану я гордая, отвернусь душой и попадаете вы гнилыми грушами со своих черных веток, — процедила я, скрипнув зубами.
Тот, кто сидел со мной за столом, знает, что тетя Ксена зубы в порошок стирает — да только свои, а костяшки пальцев ее вечно припухшие как железы, потому что она бьет ими о стену, о стену, о стену!..
— Здесь не тренажерный зал, — визгливо сказала из окошка продавщица.
Вдруг на остановке одна дама удивленно грохнула низким голосом:
— Смотрите, пьяная женщина!
Вот выскочка! Это редкость, чтобы в нашем городе так грубо обращали внимание на всякую всячину.
Но сигнал был дан.
Несколько человек, обернувшись, осклабились.
— Да пошли вы!..
Корпуса плыли лебедями по кругу, стискивая меня в кольцо. Попятившись, я выбрела на тропу, ведущую к заброшенной стройке, надеясь переждать там колотун и собраться с мыслями, но за стройкой обнаружилась конечная остановка всевозможных маршруток. Пока я шла туда, то думала, что вот, у Мишки осталась моя сумка, где губка для обуви, а главное, блокнот с телефонами тех, к кому я могла бы обратиться за помощью. Это должны были быть люди не близкие, чтобы не надо было много разговаривать. На новые же знакомства настроения явно не хватало.
