Карсон Маккалерс - Отражения в золотом глазу
Он стал впадать в непонятную задумчивость. Будучи человеком тщеславным, он нередко развлекал себя мыслями о будущих повышениях в звании. Так, в бытность молодым курсантом Вест–Пойнтской академии, привычным и приятным словосочетанием для него стало «полковник Уэлдон Пендертон». Летом этого года он воображал себя блестящим и могущественным командующим корпусом. Иногда даже негромко восклицал: «Генерал–майор Пендертон» — и ему казалось, что он рожден для этого звания, так хорошо сочеталось оно с его именем. Но в последние недели его тщеславная мечта каким‑то удивительным образом изменила свое направление. Однажды ночью — это было в половине второго — он сидел за столом, оцепенев от усталости, как вдруг в тишине комнаты с его языка сорвались три непрошеных слова: «Рядовой Уэлдон Пендертон». Эти слова и связанные с ними ассоциации вызвали у капитана извращенное чувство радостного облегчения. Вместо того чтобы мечтать о званиях и почестях, он испытывал утонченнейшее удовольствие, представляя себя рядовым солдатом. В своих фантазиях он видел себя молодым, как бы двойником того солдата, которого ненавидел, — с юным, гибким телом, изящество которого не могла скрыть простая солдатская форма, с густыми блестящими волосами и круглыми глазами, не знающими усталости от занятий и переутомления. Во все эти фантазии вплетался облик рядового Уильямса, а фоном для них была казарма: шум голосов молодых мужчин, благодушное безделье под солнцем, не обремененное обязательствами товарищество.
Капитан Пендертон завел привычку ежедневно прогуливаться перед казармами. Обычно он видел рядового Уильямса на одной и той же скамейке. Шагая по дорожке, капитан проходил в двух метрах от солдата, который при его приближении нехотя поднимался и лениво отдавал честь. Дни становились короче, в воздухе таились сумерки. Сразу после заката небо озарялось пасмурным лиловым цветом.
Подходя к солдату, капитан замедлял шаги и смотрел ему в лицо. Судя по всему, солдат догадывался, что эти прогулки делаются ради него. Капитана даже удивляло, почему солдат не избегает его и никуда не уходит. То, что солдат не отказывался от своей привычки, придавало их ежедневным встречам привкус обусловленности, и это приятно возбуждало капитана. Проходя мимо, он с трудом пересиливал страстное желание обернуться, а удаляясь, чувствовал, как его сердце наполняется невыносимой грустью, с которой не мог совладать.
В доме капитана мало что изменилось. Майор Лэнгдон стал теперь как бы третьим членом семьи Пендертонов, что устраивало и капитана, и Леонору. Смерть жены ошеломила майора, сделала абсолютно беспомощным. Даже физически он изменился. Веселая уравновешенность его покинула, и когда по вечерам они сидели втроем у камина, казалось, он нарочно принимает самую неудобную позу. Он закручивал ногу за ногу, словно акробат, или высоко вздергивал широкое плечо и мял себе ухо. Мысли и слова майора полностью сосредоточились на Алисон и их совместной жизни, которая так внезапно кончилась. У него появилась склонность к печальным банальностям, относящимся к Богу, душе, страданию и смерти, от одного упоминания о которых у него раньше першило в горле. Леонора заботилась о нем, кормила превосходными обедами и выслушивала его скорбные суждения.
— Хоть бы Анаклето вернулся, — то и дело повторял он.
Анаклето исчез из санатория на следующее утро после смерти Алисон, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Он снова упаковал чемоданы, аккуратно уложив ее вещи — и исчез. Вместо него Леонора наняла майору одного из братьев Сюзи, который умел стряпать. Годами майор мечтал о самом обычном цветном мальчике, который, возможно, будет красть виски и заметать пыль под ковер, но, слава Богу, оставит в покое пианино и не будет тараторить по–французски. Брат Сюзи оказался вполне образцовым подростком: играл на расческе, обернутой в туалетную бумагу, любил немного выпить и превосходно пек кукурузные лепешки. И однако же майор ожидаемого удовлетворения не испытывал. Ему не хватало Анаклето, и вспоминая о нем, он чувствовал отчаянные угрызения совести.
— Знаете, я любил попугать его военной службой. Описывал, что бы с ним сделал, если бы он оказался моим подчиненным. Но маленький каналья мне ни на грош не верил. Я просто дразнил его, хотя иногда мне казалось, что попасть в армию было бы для него лучше всего.
Капитана разговоры об Алисон и Анаклето утомляли. Жаль, что маленького чумазого филиппинца тоже не хватил сердечный приступ. Капитана раздражало почти все, что происходило в доме. Сытные южные кушанья, которые обожали Леонора и майор, были ему ненавистны. В кухне стояла грязь, Сюзи была слишком неряшливой. Капитан знал толк в хорошей еде и был искусным кулинаром. Он ценил утонченную кухню Нового Орлеана и гармонию французских рецептов. Раньше, оставшись один, он нередко отправлялся на кухню и готовил для собственного удовольствия какой‑нибудь деликатес. Особенно он любил мясное филе–беарнез. Но капитан был человек с причудами и слишком стремился к совершенству: если мясо чуть пережаривалось или соус сворачивался, он уносил все на задний двор и закапывал в землю. Теперь же он потерял к еде всякий интерес. Как‑то днем Леонора ушла в кино, и он отпустил Сюзи, задумав состряпать что‑нибудь особенное. Он начал готовить риссоль, но вдруг раздумал, оставил все как есть и вышел из дому.
— Я вполне могу представить себе Анаклето армейским поваром, — сказала Леонора.
— Алисон думала, что я говорю из жестокости, — сказал майор. — Вовсе нет. Армия, конечно, — не райский уголок, зато она сделала бы из него человека, выбила бы всю дурь. Разве это не дико, что взрослый мужчина ходит, пританцовывая, и мазюкает акварелью. В армии его скрутили бы в бараний рог. Возможно, он бы страдал, но даже это лучше, чем что‑то другое.
— Вы хотите сказать, — заметил капитан Пендертон, — что отклонение от нормы, даже если оно доставляет человеку счастье, непозволительно? То есть, с нравственной точки зрения лучше воткнуть квадратную затычку в круглую дыру, вместо того чтобы искать для нее необычную квадратную дыру?
— Именно так, — сказал майор. — А разве вы не согласны?
— Нет, — ответил капитан после недолгого молчания. С пугающей прозорливостью капитан заглянул вдруг в свою душу и впервые увидел себя по–настоящему: перед ним возникла перекошенная кукла со злобным лицом. Капитан смотрел на нее без малейшего сочувствия. Он не желал ничего изменять, не желал ничего оправдывать. — Не согласен, — рассеянно повторил он.
Майор Лэнгдон задумался над неожиданным ответом, но разговор продолжать не стал. Ему всегда было трудно следить за развитием мысли, после ее первого обнаженного проявления. Тряхнув головой, он вернулся к своим запутанным делам.
— Однажды я проснулся перед самым рассветом, — сказал он. — Увидел, что в ее спальне горит свет, и вошел. Анаклето сидел на краю кровати, и оба, уставившись вниз, чем‑то занимались. И знаете, что они делали? — Майор вытер глаза и потряс головой. — Бросали в чашку с водой какие‑то штучки. Японская игрушка, Анаклето купил ее в магазине. В воде эти штучки распускаются, словно цветы. В четыре часа утра заниматься такими пустяками! Я был раздражен, споткнулся у кровати о шлепанцы Алисон, совсем вышел из себя и пнул их через всю комнату. Алисон обиделась и несколько дней была холодна, как лед. А Анаклето, перед тем как принести кофе, положил в сахарницу соль. Так грустно. Ночами она, должно быть, очень страдала.
— Бог дал, Бог и прибрал, — сказала Леонора, которая никогда не отличалась доскональным знанием Писания.
Сама Леонора за последние недели тоже изменилась. Она вступала в фазу полного расцвета. За короткий срок ее тело, казалось, утратило прежнюю юную крепость. Лицо стало шире, его выражение в спокойные минуты — ленивее и мягче. Она напоминала женщину, которая без всяких осложнений родила нескольких детей и месяцев через восемь готова родить еще одного. Леонора сохранила свой чудесный цвет лица, и хотя понемногу прибавляла в весе, в теле ее не чувствовалось и следа дряблости. Смерть жены любовника привела Леонору в ужас. Мертвое тело в гробу повергло ее в трепет, и несколько дней после похорон она говорила благоговейным шепотом, даже когда покупала что‑то в гарнизонной лавке. К майору она относилась рассеянно и мягко, и повторяла все счастливые истории об Алисон, которые могла вспомнить.
— Кстати, — сказал вдруг капитан. — Меня не перестает удивлять та ночь, когда она пришла сюда. Что она сказала тебе, Леонора?
— Я тебе уже говорила, что не знала о ее приходе. Она меня не разбудила.
Но капитана Пендертона этот ответ не удовлетворил. Чем чаще он вспоминал сцену в кабинете, тем удивительнее она казалась. Он не сомневался, что Леонора говорит правду, ибо когда она лгала, это было ясно каждому. Но что же в таком случае имела в виду Алисон, и почему, вернувшись домой, он не поднялся наверх? Он чувствовал, что где‑то в затемненном, бессознательном уголке души знает правильный ответ. Но чем больше он об этом думал, тем сильнее делалось его беспокойство.
