Таир Али - Ибишев
— Сейчас поешь бульона…как ты любишь, с укропом, с мятой…и все сразу пройдет!
Они крошат маленькие кусочки хлеба в чашку с бульоном, и Ибишев сквозь пар, поднимающийся от чашки, рассматривает их прозрачные чистые лица.
— Вот так, сынок, кушай, кушай! Хорошо… Станет легче. Приподними голову.
— А перед сном выпьешь травяной отвар и будешь спать спокойно…
— Ужасная жара. Никто и не припомнит такого!
— Совсем нечем дышать! И солнце такое красное–красное!
От горячего бульона на лице его выступает испарина. Алия — Валия все говорят и говорят голосами, похожими на шелест листвы, и гладят его волосы, и поправляют ему подушку, и меняют на лбу тряпочку с уксусом. А он, преодолевая боль в отекших глазах, в каком–то оцепенении следит за тем, как по занавеске на окне быстро расползается черное пятно. Оно превращается в дыру с тлеющими краями, к потолку взвивается струйка белесого дыма, и через несколько секунд вся занавеска вспыхивает словно факел. Огонь мгновенно перекидывается на карниз. Комната наполняется чадом и запахом гари…
К счастью, все обошлось, пожар почти сразу удалось потушить. Всю ночь матери терли порошком закопченный потолок.
Во всем было виновато солнце.
Иногда Ибишеву кажется, что любовное безумие, охватившее его, внешне похоже на рогатую ехидну, изображение которой он видел в какой–то книге. Она постепенно растет в нем — пятнистое скользкое чудовище, с каждым днем становясь все более заметной, и ее уже почти невозможно скрыть… Он словно тень бродит по темной квартире в костюмном пиджаке, натянутом прямо на голое тело. Его исхудавшее небритое лицо, покрытое вулканическими прыщами, ужасно. Он подолгу рассматривает его в буфетных зеркалах. Под ногами скрипят половицы. Ибишев подходит к фотографиям на стене. В углу гостиной начинают бить часы. Бой часов напоминает ему, что у него осталось совсем мало времени. Ибишев застегивает пуговицы пиджака и, торопливо шаркая тапочками, идет на кухню. Матери нарезают в эмалированный таз зеленую фасоль.
— Хочешь варенья? Может быть, мы тебе обед согреем? Нельзя есть столько сладкого…
— Поешь лучше фрукты, сынок…
— Каникулы скоро кончаются, — говорит Ибишев, смущенно улыбаясь, и, взяв с собой банку вишневого варенья, уходит на балкон.
Несмотря на нестерпимую жару, ему нравится сидеть на балконе в самое пекло, когда глазам больно смотреть на улицу, вызолоченную солнцем. На полу валяются старые газеты и пустая банка из–под варенья. Ибишев сидит неподвижно, прижавшись спиной к теплой стене. Он словно спит. Пот градом струится по его груди. Он может сидеть так очень долго, почти не меняя позы.
У него болят зубы.
Алия — Валия боятся оставлять его одного и поэтому ходят на базар и в магазин по очереди. И даже когда он просто сидит на балконе, кто–нибудь из них обязательно дежурит рядом. Они очень устали. Ибишев совсем измучил их. Но они все еще надеются, что одержимость его пройдет сама собой.
Когда Ибишев, наконец, понял, что за ним следят, он стал уходить из дома.
— Куда ты, сынок? Ты посмотри, какая жара! Даже собак нет на улице! Лучше немного полежи, отдохни… — голоса дрожат от волнения. В ответ молчание. Вдовы беспомощно смотрят, как он, опустившись на корточки, зашнуровывает кеды. В коридоре полумрак. Пахнет сыростью.
— Ты же недавно встал после температуры…опять перегреешься…сыночек, куда ты собрался?…Зачем ты нас мучаешь?
Матери начинают жалобно всхлипывать.
Выйдя из подъезда на ослепительное солнце, Ибишев словно с головой погружается в кипящую воду. По телу пробегает томная дрожь. Он быстро пересекает пустынную улицу, чувствуя, как горячий асфальт липнет к кедам, и ныряет в узкий переулок между двумя домами.
Ибишев идет, стараясь не покидать спасительной тени от нагроможденных друг на друга зданий: неподвижные темные квадраты и треугольники на залитом солнцем асфальте. Улицы уводят его все дальше и дальше. Они переходят друг в друга, разветвляются, иногда замыкаются по кольцевой и кружат Ибишева на одном месте. Еще один лабиринт (на этот раз трехмерный), в котором безнадежно застряла несчастная душа Ибишева…
Иногда ему удавалось увидеть ее. Обычно это происходило по вечерам, когда на опаленный Денизли, наконец, милостиво опускались прозрачные фиолетовые сумерки и в тлеющем небе вспыхивали оранжевые зарницы. Она выходила на балкон в каких–нибудь удивительных, почти невесомых платьях и опускалась в шезлонг. В окнах домов загорался свет, улицы постепенно оживали. На городском бульваре в кафе начинала играть музыка, приглушенные звуки которой разносились по всему городу. Притаившись в переулке, Ибишев жадно следил за Джамилей — Зохрой, видимой сквозь балконную решетку. Сонм ночных насекомых кружился вокруг пыльной лампочки, висящей на стене над ее головой.
Сердце Ибишева замирает. Все замедляется для него, как бывает во сне. Она откидывает прядь волос со лба, поворачивает голову и смотрит куда–то в сторону. Отгоняет комара, севшего на запястье. На балкон выходит ее мать, что–то говорит ей. Она пожимает плечами…
Душа его, сконцентрировавшись в горящих глазах, дрожит и мучается, и червяк на узком лбу нервно извивается всем своим теплым тельцем… Она не видит его. И никогда не увидит. Она не должна его увидеть. Отчаяние и боль. На глаза наворачиваются слезы.
Джамиля — Зохра заходит в дом, бросив на шезлонг журнал.
Ибишев чувствует свинцовую тяжесть в переносице — верный признак начинающегося кровотечения. Зажав ноздри пальцами он, крадучись, бежит через весь город к скалам, к морю. И там, упав на колени у самой кромки воды, остекленевшими глазами смотрит, как капли густой вязкой крови капают ему на грудь, руки, песок. И он совершенно один под темно–фиолетовым небом, наедине со своей бушующей плотью и светлеющими звездами…
А жара все не спадала. Маслины чернели и высыхали. И вся рыба ушла далеко в море, и рыбаки в который уже раз возвращались с пустыми руками. И вода в артезианских колодцах вокруг города стала горькой, как полынь. И солдаты из правительственного батальона, расквартированные в общежитии электростанции, целыми днями бесцельно слонялись по улицам в насквозь промокших гимнастерках в поисках тени и прохлады. По вечерам они не уходили с пляжа. Особенно тяжело приходилось высоким белокожим горцам с севера. Солнце обжигало их тела и лица, и многие из них болели.
Все живое в Денизли задыхалось от пыли и духоты. И лишь хищные жадные виноградники продолжали неотступно ползти в сторону пышущего жаром города. И даже убийственное солнце не могло остановить их. По–прежнему с грохотом обваливались железобетонные каркасы и каменные стены недостроенных дач, сдавленные твердыми, как железо, щупальцами, и тучи цементной пыли подолгу висели в прогорклом воздухе.
Единственный человек в Денизли, кто не обращает внимания на жару — это Ибишев. Одержимый дневными и ночными призраками, он продолжает бродить по своим немыслимым лабиринтам, отдавая этому все силы без остатка. Лабиринты бесконечно накладываются, продолжают друг друга как в зеркале, становятся все более изощренными и запутанными, и он уже знает, что ему никогда не найти решения…
Ночь. Сгорбленный и уставший Ибишев сидит на кухне, в темноте. Его давно нечесаные волосы отросли почти до самых плеч. Из окна на стол, покрытый клетчатой скатертью, падает бледный свет уличного фонаря. Ибишев ест сахар из стеклянной сахарницы. Кусок за куском. Отправляет в рот и методично с хрустом разгрызает. Лица его не видно…
4.
В один из дней этого безумного лета Алия — Валия встали засветло. Стараясь не шуметь, они достали из шифоньера свои выходные платья, оделись, накинули сверху нарядные вдовьи покрывала и, заперев на ключ спящего Ибишева, торопливо вышли из дома. Пешком через весь город они отправились в старую мечеть.
Несмотря на ранний час — предрассветные сумерки только начинают рассеиваться — во дворе мечети, выложенном цветной керамической плиткой, на скамейке сидят два старика в белых шапочках, толстый имам и мальчик–служка. Все они, кроме мальчика, перебирают длинные четки и зевают. Прямо у ворот, рядом с восьмигранным бассейном, заваленным досками и мешками с цементом, стоит высокий железный ящик с прорезью для пожертвований. Само здание мечети, с треснувшим куполом и приземистым минаретом, в строительных лесах. Ремонт и реставрация тянутся уже второй год.
Алия — Валия достают из кошелька заранее приготовленные деньги и опускают их в прорезь ящика. Толстый имам кивает головой.
— Пусть Аллах примет ваш дар!
Вдовы подходят к ступенькам мечети, поднимаются наверх, снимают у входа туфли и идут в полусумраке по пыльным коврам. Они опускаются на колени перед каменным надгробием, покрытым черным бархатом.
