Раймон Кено - День святого Жди-не-Жди
Той дорогой не мог не пройти отец, однако не видел я ничего, что могло бы служить подтвержденьем,
До часа восьмого.
Продолжал я идти, с ветром сражаясь, воющим в горной гортани
И с камнями сражаясь, с солнцем сражаясь, со зноем сражаясь.
И лишь к часу восьмому заметил я влажные пятна, что у подножья скалы расходились ручьями.
Ветер знойный уже иссушил эту лужу, в тень ее превратив.
И я понял тогда, что шел верным путем отец, ибо на этом привале мочился
И теперь, задыхаясь, стремился Истока достичь, ибо не было здесь другого пути.
И я знал это, ибо давно эти горы избрал местом своих открытий.
Был уверен в пути своем я, и за шаг свой спокоен, и, почувствовав голод, остановился,
И отведал хлеба, и сыра, и фруктов, красным вином запивая.
«Поль Набонид, ты слышишь меня? Вот я здесь на тропе,
На пути, что скоро меня приведет пред родительский лик,
Пред лик отца моего, которого мы смутили,
И который скрывал эту жизнь, о которой мы знать желали.
Но его мы раскрыли и разгадали,
И теперь я без ненависти догоняю, по знойной горе восходя,
Догоняю того, кого мы без злобы низвергли. И бежит наш отец! Он бежит через горы, за собой увлекая жизнь, что в тайне от нас держал,
Ту секретную жизнь, которую мы предадим свободе, ибо вели себя осторожно, мудро и прозорливо.
Нет: осторожным, мудрым и прозорливым был один ты, а я только грезил,
Мои грезы умелой рукою ты взял и из них сотворил мечту настоящую,
И тогда мой отец город оставил,
Еще ранее в горы я уходил совсем как зверь изнуренный, как истерзанный человек, подобно птице метался,
Уходил я из города и, когда возвращался, отец мой прощал,
Ибо всегда и во всем проявлял ко мне снисхожденье.
Но любовь его настоящую я обнаружил, а из этой мечты его бегство ты заключил,
А из этого бегства отслеживание и погоню я сотворил.
Я лишь грезил».
Так я спел, вина красного выпил и снова пустился в путь,
С ветрами сражаясь, с камнями сражаясь, с солнцем сражаясь.
Оказался в горах Пьер один, и сказал он:
«О, отец мой! Отец, я тебя ненавижу! Отец, я тебя ненавижу безмерно!
Я вознесен по склону горы как утес, перо, что уносит дыхание мести,
Ослеплен я, ибо не ведаю ни пути своего, ни стези.
И дорога моя есть тайна усталому телу, ногам, что шагают к вершинам.
И смерть меня гложет, смерть и желание смерти,
Мой Отец, как хотелось бы мне, чтоб ты умер, да, чтоб ты умер!
Мой Отец, почему ты был таким всемогущим, таким всесильным?
Ведь ты встал на моем пути, а я тебя не увидел.
Ты меня защищал, когда я был еще ребенком, и ты, отец, меня раздавил.
Ты меня поддержал, когда я ходить не умел, и ты, отец, меня так унизил.
Ты меня подводил к порогу мужей, и ты, отец, меня оскопил[67].
Ты хотел, чтобы я онемел и истина онемела моя, как я сам,
И в Городе чтобы Родимом, где живущие все по праву — твои, потерянным я себя ощутил.
Моей истины ты не понял, ты меня так унизил.
Моих слов ты не слушал, ты меня раздавил[68]. Всемогущим, всесильным ты в Городе был Родимом, который сжимал в своем кулаке,
Ты был первым тогда, ты был главным тогда, и все горожане лизали подошвы твоих сапог, Когда ты вещал, пред тобой эти люди склонялись до самой земли,
И весь Город Родимый поддерживал силу и славу твою.
Даже ненависть редких, даже ненависть редких мощь твою укрепляла!
Да, ты был мне отцом, говорил ты, что хочешь чтоб стал я мужчиной,
Но воистину, да, мой отец, воистину ты хотел, чтобы я стал безвольным,
А я верил всему, что ты говорил, наставник, начальник, законодатель и повелитель,
Но когда захотел я открыть тебе тайну двойную Жизни,
И напомнить тебе о судьбществовании и условиях рыбьих,
Надо мною ты насмеялся, склонил мою голову смехом громоподобным.
И когда захотел я другим приоткрыть тайну двойную Жизни,
Напомнить и им о судьбществовании и условиях рыбьих,
Язык мой ты вырвал и бросил свиньям, которые поклоняться тебе готовы.
Причинил ты мне столько страданий, ты, властью своей предрешавший замужество каждой девицы Города,
Уничтоживший больше богатств, чем все остальные, ты, торжествующий и над друзьями, и над врагами,
Причинил ты мне столько страданий, ты, Набонид Великий, отец мой, но ты не сумел меня покорить.
Ты меня измельчал, дробил с такой силой, словно желал субществованье мое прекратить,
Да, ты вырвать хотел из струпществованья сутьществованье сути моей,
Да, ты был всемогущим, всесильным,
И ты думал, что против тебя сделать я не могу ничего и не смогу никогда,
И я тоже так думал.
И должен был правду свою скрывать из-за твоей громогласной глотки!
О, как я тебя ненавижу! Отец Набонид, о Великий! Безголовая грузная туша! Твоя мощь шимпанзе и душонка мартышки, Ты — вонючий козел, одряхлевший навозный слон, жаба, жрущая нечистоты,
Колченогий бычище, заговнившийся овен, торфяной паразит!
Упивался ты гноем из раны моей, гигантский пузатый червь,
Чтоб ты сдох! чтоб ты сдох! ты, желавший меня обессловить! Ты, желавший меня оскопить!
Чтоб ты сдох! Как хотелось бы мне прорвать твое мощное сильное брюхо,
Мой родитель, и вырвать из чрева кишки, и разбросать их, чтобы сушились на скалах,
Чтобы хищные птицы слетались терзать твое бескровное сердце, твою печень,
Те красивые хищные птицы, которых ты с радостью убивал,
Ты, которого я ненавижу, ты, который меня унижал,
Так, что душу мою изъело До смерти».
И отделил Набонид свою дочь от мира, и обустроил судьбу ей счастливую
Там, наверху, в предгорье на пределе травы и камней
В мельнице одинокой, которую все полагали заброшенной быть.
Отделил он безумную тайную дочь[69], которую больше всего на свете любил,
И сокрыл ее от людей и обрек на счастье.
Там, в протухшем приюте, на самом верху мельничной башни она счастливой жила и только его любила.
Горожане Родимого Города над безумной не насмехались и над вещею речью ее не смеялись, Ибо пророчествовала она.
Раз в неделю он, Набонид Великий, по горным тропам взбирался,
Против ветра шагая, что дует всегда над наклонной землей,
К мельнице.
И приходил слушать слова блаженной, которую больше всего на свете любил.
И приходил слушать слова без смысла, что вылетали из чудных уст,
Сужденья, которые он толковал, спускаясь к Родимому Городу,
И на которых жизнь свою созидал[70].
Так жили оба, и счастье одной составляло силу другого,
Сила отца сотворила счастье, исключительный и восхитительный дар,
Чей вид не смогли бы снести заурядные горожане.
Там, наверху, в этой башне, которую ветер, кружа, обдувал с утра и до вечера, с вечера и до утра,
Там, наверху, в мельнице этой, которую не осаждали ни горячность людей, ни похотливость самцов[71],
В отдалении от городского смеха и деревенских шуток, вдали от глупости вечной,
Ткала она свою жизнь из абсолютного счастья, из счастья фатального, жизнь совершенную, И напевала песни грядущего.
Помои, что хлюпали под ногами, опарыши, что кишели на теле,
Запахи гнусные, падаль гниющая, что это было все, если
Не доказательство счастья ее? Так полагал Набонид Великий, который скрывал от города, что, внизу,
Исток своей жизни.
Но ухищренно и осторожно мельницу мы окружили,
В эту тайну проникли, и теперь через горы бежал отец.
А с ним вместе бежала она.
Скалы из пепла, скалы из лепры, скалы без мха,
Ветер проносится, завывая, по горным ущельям и склонам.
Покорно судьбе одинокое солнце в небе вершит свой путь ежедневный,
Хищные птицы свет раздирают и облака разрывают,
Огромная оголенная зноем вершина в небо сосцы свои упирает,
Груди из камня, великие и минеральные перси Земли,
Полное одиночество, гордая знойная горечь, чистый воздух, что кровь бурлить заставляет:
Так и шли сыновья и отец к Великому Минералу.
К часу одиннадцатому с Пьером встретились мы у большого моста,
Словно губы слились над брешью, что сухо зияла,
И бок о бок шли мы одним путем, но не к единой цели,
Ведомые вместе единой тропой, но не одним устремленьем.
«Я ищу его смерть, — говорил один, — только смерть. Он умрет!
И умрет он, этот тиран, этот бизон, старый медведь!
Я сброшу его с горных высот[72], и падет он с открытым зевом, с кровоточащим брюхом.
Он безмерно измучил меня, безмерно унизил, низринул на землю,
И я его сброшу с горных высот.
Он был таким сильным и всемогущим, что против него я не мог ничего
