Александр Хургин - Кладбище балалаек
— Ты понимаешь, что я остался совсем один? У тебя своя жизнь, у Натки и у мамы своя. Правда, у меня есть Эля. Но она — уехала.
Санька с Элей был давно знаком. Я хотел, чтобы они были знакомы, и познакомил их. Он отнёсся к её существованию спокойно. И он сказал:
— Я понимаю.
— Это не всё, она беременна, — сказал я.
— Круто, — сказал Санька.
Ещё я спросил у него, не пойдёт ли он жить в квартиру моих родителей, которая всё равно ему завещана и принадлежит. И он сказал:
— Пойду. Конечно, пойду.
А в остальном, время шло однообразно, без рывков и торможений. Deutsch и работа до тошноты, работа и до тошноты Deutsch. Эля писала сообщения. Я отвечал. Спасибо, Стеклов подарил мне на пятидесятилетие мобилку. Сказал:
— Чтобы ты всегда был на связи. А то искать тебя — надоело.
Я считал, что мобилка нужна школьникам, бандитам, бизнесменам и прочим руководителям, а мне она не нужна. Мне от домашнего телефона не всегда скрыться удавалось. Теперь я был благодарен Стеклову. SMS — это та же телеграмма. Посылая две-три телеграммы в день и получая на них ответы, чувствуешь, что связь с адресатом не прерывается. В общем, мобилка, она иногда сближает. И делает мир ещё теснее. Хотя лучше — и она не делает.
Письма Эля тоже писала. Но редко. Письма шли недели по три, и вся информация в них, благодаря тем же SMS, успевала устареть. Правда, она прислала мне «фотографию» будущего сына. Ей сделали УЗИ, и она вложила снимок в конверт.
— Копия ты в юности, — написал я в ответ и ошибся.
Когда работа и Deutsch совсем уж доставали, мне звонил художник Колючий. Так всегда совпадало. Я выезжал в центр, и мы встречались. У кого-нибудь в мастерской. Или в литмузее. Или у того же фонтана. Мы брали дешёвого винца в ближайшем гастрономе и разговаривали. То есть разговаривал больше Колючий. Я больше слушал. Отдыхая. Я люблю разговаривать с Колючим. Потому что Колючему не нужно возражать. Я с ним практически во всём и почти всегда согласен. Когда я говорю с другими, я только и делаю, что возражаю. Или не участвую в разговоре, так как постоянно, без передышки, возражать — утомительно.
А когда выпивать и разговаривать не хотелось, мы шатались по городу пешком. Я никогда не жил в таком месте, чтобы можно было выйти из дому и пешком погулять. Мне всегда для этого акта нужно было сначала куда-нибудь ехать. А там, где жил я, там можно было только посидеть. Если скамейки пустовали и если они вообще были, эти скамейки, если их не разнесли в буйном веселье дети и юноши нашего образцово-показательного микрорайона.
По воскресеньям приезжали Штангист и Аспирант. Штангист ложился на диван и читал то, что я написал. В некоторых местах он по своему обыкновению хохотал, иногда покашливал и сморкался.
Аспирант говорил:
— Зачем ты себя насилуешь? Чтение — это же не свойственная тебе функция организма.
— А мне нравится, — говорил Штангист. — Даже больше, чем газета «Спид-инфо».
Аспирант принимал у меня документы, выдавал новые, записывал файл на диск и в ноутбук. После этого Штангист протискивался к компьютеру и просил:
— Дай, я нажму. Дай, я.
Аспирант улыбался. Пропускал Штангиста к клавиатуре. Тот прицеливался, жал толстыми пальцами «Shift-Delete» и страшно веселился, когда файл исчезал.
Сразу скажу — несмотря на таких работодателей, я всё успел сделать к сроку. Успел, несмотря даже на то, что устроил себе четыре выходных дня. Тридцатого ноября я сдал им последнюю главу эпопеи. Первый её том состоял из двух частей и назывался «Путь наверх», второй — тоже двухчастный — «Жизнь наверху». Название книге дал я — для смеху, — но оно прошло на ура!
Вручая мне очередные пятьсот баксов за ноябрь, Аспирант сказал:
— Давно хочу сказать. Название Шефу понравилось особо, и он просил вам это передать.
После такой высокой оценки самого Шефа я уже не мог пойти на попятную и изменить название.
Теперь мне осталось только ждать. И ждать мне осталось недолго. Рано утром шестого декабря я уезжал. А перед отъездом ты попадаешь в такой период нежизни, что ли. Ты уже не живёшь здесь и ещё не живёшь там. Тебя уже ничего не связывает с этой жизнью и ещё ничего не связывает с той. Ты — в ожидании. Когда эта жизнь уйдёт, а та, иная, настанет.
«Ну, кинут, так кинут, — думал я, ожидая. — Как бы там ни было, а три тысячи я положил на карточку, и Эля их уже сняла. Три тысячи — это ведь огромные деньги».
Но волновался я зря. В тот же день Шеф мне позвонил. Вернее, он позвонил уже завтра, в час ночи. Похоже, это излюбленное время шефов всех времён и их приближённых.
— Александр Семёнович? — сказал он.
— Да, это я, — сказал я.
— Читаю свою книгу — он сделал многозначительную паузу, — и плАчу! С вами уже расплатились?
— Пока нет, — сказал я.
— Сейчас расплатятся. И если у вас когда-нибудь возникнут какие-либо проблемы — обращайтесь. Помогу, чем смогу.
Хотел я тут же попросить у него телефончик, да раздумал. За ненадобностью.
Через десять минут в мою дверь кто-то застучал. Не то кулаками, не то ботинками.
— Открой, пала, это Штангист.
Я открыл.
Штангист, как обычно, прошёл в спальню, сел на мою постель штанами, вынул из кармана пачку зелёных денег и стал от неё отсчитывать. Отсчитал пятнадцать бумажек, остальное вернул в карман.
— Пересчитай.
Я пересчитал.
— Спасибо.
— Вам спасибо, пала, — сказал Штангист и: — Ну, теперь-то, — сказал, — выпьем?
— Теперь давайте, — сказал я. — Теперь можно. А чего это вы со мной на «вы»?
И тут Штангист сказал:
— Хорошо пишешь, пала. Уважаю.
И ещё он сказал:
— Меня Петей зовут. Петром.
Напились мы с ним в эту ночь — как свиньи! Утром я полез в карман за сигаретой и обнаружил там телефон.
Я позвонил Штангисту. Он сказал:
— Ну напились мы с тобой — как свиньи, я ничего не помню!
— Зато будет, что вспомнить в старости, — сказал я и сказал: — Вы забыли забрать у меня телефон.
— Да оставь ты его себе, — сказал Штангист. — У нас этих телефонов — как грязи.
Глава 11
Четыре выходных дня
Отъезд ещё только где-то там маячил, работа над юностью Шефа была в полном разгаре, а мне уже хотелось со всеми прощаться. Меня прямо зуд прощальный охватил и терзал. Но в городе ни с кем прощаться было нельзя. Да особенно и не с кем мне было в городе прощаться. А если прощаться с кем попало, через неделю о твоём отъезде будут знать все кому не лень. А я же держал это в страшной тайне. Слишком мне хотелось получить заработанное. И в газетке доработать тоже хотелось. Опять же из-за денег. Пропади они пропадом.
И я решил, что нужно съездить в Москву. Всё равно я собирался туда перед отъездом. Не мог же я уехать, не попрощавшись с друзьями. Все главные, так сказать, друзья — ну, кроме Колючего и ещё буквально двух человек — у меня в Москве. Уже больше двадцати лет я тут, а они — там. Может, потому столько лет мы и ходим в друзьях, что видимся не часто. И не из-за чего нам ссориться, и не успеваем. А может, и другая тому причина.
Я собрался выехать в воскресенье, после сдачи очередных глав тетралогии, а вернуться в четверг. И за три дня навалять то, что должен был писать неделю. С газеткой всё тоже складывалось. Поскольку в понедельник номер уходил в типографию, и сама собой образовывалась некоторая пауза, регулярный запланированный передых. Что касается сайтов, то их в качестве веб-мастера вёл Санька и его познаний в русском языке вполне хватало, чтобы вместо меня отредактировать срочные материалы. А несрочные — четыре дня полежат, не прокиснут.
В субботу позвонила Эля:
— Ты там не очень, — сказала, — прощайся. Будешь приезжать. Все приезжают и ты будешь.
Я обещал ей прощаться не очень.
Москва встретила меня с распростёртыми объятиями, но излишне официально. Как только я вышел из вагона, ко мне подошли два ярких представителя государственной власти. В смысле, пара вокзальных ментов. Знаете, бывают вокзальные проститутки, а бывают вокзальные менты. Так вторые гораздо хуже.
— Ваши документы, — сказал один мент.
Я дал ему украинский загранпаспорт с трезубцем на обложке. Он долго его изучал сам, затем показал напарнику. Сказал: «Ты смотри, хохлы дают — и загранпаспорта у них есть, ну прямо как настоящие».
— Ваша регистрация? — спросил он уже у меня.
— Я же только из вагона вышел.
— Ваш билет?
— В паспорте.
Он нашёл билет и довольно долго его читал. Закрыл паспорт:
— Имя!
— Моё?
— Ну не моё же.
— Александр.
— Отчество!
— Семёнович.
Мент подумал, о чём бы таком ещё спросить, чтобы я раскололся. Ничего путного не придумал и со словами «ну ладно» паспорт мне вернул.
