Данни Ваттин - Сокровище господина Исаковица
Семья поняла, что Лео необходимо покинуть дом, и он незамедлительно ушел и спрятался у друзей. Оставаться в Берлине было слишком опасно, поскольку эсэсовцы приходили и спрашивали о нем несколько дней подряд. Стало ясно, что ему надо бежать, и было решено, что лучше всего переправить его через границу в Чехословакию. Чтобы никто ничего не заподозрил, они изобрели условный сигнал, оповещавший семью о том, что Лео в безопасности.
— Всего несколько слов, – рассказывала бабушка Хельга. – Кто‑то позвонил и сказал: "Господин Майер разговор оплатил". Но для нас эти слова означали все, они означали, что папа спасся.
В Чехословакии Лео пришлось туго. Он не смог получить ни вида на жительство, ни разрешения на работу, и ему пришлось поселиться в Праге в гостинице для холостяков, куда жена высылала ему деньги на жизнь. Поскольку финансовое положение семьи и без того было напряженным, дополнительные расходы едва ли упрощали ее существование в Берлине. Особенно учитывая тот факт, что они чувствовали себя все более беззащитными.
— К тому времени немцы перешли к открытой ненависти, – говорила бабушка. – Происходившее ни кого, похоже, не волновало. Все старались урвать себе что могли, как изголодавшиеся собаки.
Кстати об изголодавшихся собаках: когда я возвращаюсь в ресторан с нашими вещами, завтрак по–прежнему идет полным ходом. Отец ест, как я подозреваю, третью порцию, а Лео уже успел собрать впечатляющую гору "сувениров", которые я, как хороший отец, помогаю ему сгрести в его сумку. Мы едва успеваем взять по чашке кофе, как из репродукторов начинают кричать, что пассажирам пора рассаживаться по машинам и готовиться к выезду.
— Эти паромы – чистейшей воды скотовозы, – говорит отец, пока мы спускаемся на автомобильную палубу. – Корабль причаливает, машины заезжают, и скот разводят по маленьким стойлам, где ему дают передохнуть. Потом скотину кормят в огромных общих яслях, а стойла тем временем вычищают в ожидании новой партии животных. И затем всех выгоняют. Точно свиней на бойню.
— Хотя мы едем не на бойню, – уточняю я.
— Никогда не знаешь, – возражает отец. – Свиньи тоже так думают.
12. Попытки выбраться
Пока мы дожидаемся разрешения выехать с парома, отец пытается запустить программу с польским навигатором, которую он скачал перед поездкой по наущению своего кузена. Но с ней явно что‑то не клеится.
— Не понимаю, в чем дело, – возмущается он, ковыряясь в телефоне.
— Ничего страшного, – успокаиваю его я. – У меня есть путеводитель с картой. Твоя программа нам не нужна.
— На тебя я не полагаюсь. С тобой никогда не знаешь, куда попадешь.
— А я не полагаюсь на твой телефон.
— Вот как, тогда командуй, и посмотрим, что по лучится.
И закрутилось. Еще одна из наших дискуссий, которая, подобно спору о том, злым или добрым рождается человек, будет продолжаться до скончания века. На этот раз тема – "техника против человека": отец безоговорочно превозносит всю новую технику, а я отношусь к большинству новшеств скептически, поскольку считаю, что они в каком‑то смысле посягают на мое человеческое достоинство.
Перед началом поединка я смотрю на карту, чтобы получить представление о ситуации. Все выглядит довольно просто. Гдыня, похоже, состоит из двух параллельных улиц, которые ведут к Гданьску через курорт Сопот. Однако, съехав с парома, мы видим с десяток дорог, идущих во всех возможных направлениях.
— Ну, – произносит отец.
— Что? – спрашиваю я, лихорадочно озираясь, поскольку большинство этих дорог просто отсутствует на моей в остальном превосходной карте.
— Куда мне ехать?
Быстро взглянув на карту, я абсолютно уверенным тоном командую:
— Поезжай направо.
На самом деле я представления не имею. Но, черт возьми, здесь человек против механизма. На кону будущее нашего вида и всего человечества. А значит, необходимо немного рискнуть.
— Точно? – спрашивает отец.
— Конечно, – отвечаю я. – Ты что, мне не доверяешь?
— Пожалуйста, но я больше доверяю своему телефону.
И правильно делает, поскольку мы сразу заезжаем не туда и попадаем в портовый район, где полно контейнеров, высоких заборов и враждебно настроенных автопогрузчиков.
— Твой папаша неважно разбирается в картах, – говорит отец Лео, когда мы выезжаем на маленькую улочку, похоже ведущую обратно к Балтийскому морю.
— Да, – соглашается Лео. – Но обычно он постепенно находит дорогу.
— Ты так говоришь просто по доброте душевной.
— Нет, правда. Хотя иногда сперва приходится поездить по кругу.
— Как долго? Час?
Лео пожимает плечами.
— Не знаю. Бывает по–разному.
— Ты хороший сын, раз понимаешь своего отца. В отличие от некоторых других моих знакомых. Как там, кстати, с изучением карты? – спрашивает отец у меня. – Если мы застрянем тут надолго, то просто сгнием.
— Поезжай от развязки направо, – говорю я, указывая на дорогу.
— Ты уверен? – уточняет отец.
— Абсолютно, – решительно отвечаю я. – Я это вижу по карте.
Хотя это тоже неправда, поскольку в моем никудышном путеводителе нет даже одного процента гдыньских дорог. Как прямое следствие этого (и моей маленькой белой лжи), мы все сильнее углубляемся в портовый район, пока, наконец, не упираемся в закрытый шлагбаум.
— Надо же! – восклицаю я. – Кажется, получилось немного неправильно. Но зато теперь я знаю, куда нам ехать.
— На него решительно нельзя полагаться, – обращается отец к Лео.
— Неправда, можно, – перебиваю я, прежде чем сын успевает ответить.
— Не понимаю, как тебе удавалось находить дорогу в Азии? – продолжает отец. – При таком чтении карт ты должен бы был остаться где‑нибудь на тибетском высокогорном плато.
Но я не намерен поддаваться на провокации. Ни в малейшей степени.
— Вот, смотри, – спокойно говорю я. – Нам надо лишь вернуться обратно тем же путем и выехать на большую улицу вдоль берега. Это не может быть так трудно.
Пробурчав что‑то о детях, которые думают, что все знают, отец разворачивает машину. И через двадцать минут, не больше, мы возвращаемся на место, с которого начали. Я доволен, но отец вовсе не считает это доказательством окончательной победы человека над техникой. Он останавливается на обочине и возится с мобильником, пока не запускает свою польскую навигаторскую штуковину.
— Дай мне еще один шанс, – прошу я, размахивая картой. – Теперь я точно знаю, как нам надо ехать.
Однако отец не желает. Он выезжает на дорогу, следуя инструкциям телефона, и мы сразу попадаем туда, куда нужно. Хочется просто рвать и метать.
— Думаю, сейчас мы на правильном пути, – радостно говорит отец. – Или знаток карт не согласен?
— Да, да, – мрачно отвечаю я.
— И чья в этом заслуга? – не унимается отец, поглаживая свой верный телефон.
— Да, да, – повторяю я.
— Без моей программы мы бы по–прежнему крутились среди контейнеров. На нас бы напали и превратили в польскую колбасу.
Тут я сдаюсь и признаю свое поражение.
— Ладно, – говорю я. – Ты был прав, а я неправ. Секунд на десять воцаряется тишина, а затем отец просит:
— Ты не мог бы повторить?
— Что?
— То, что ты только что сказал. О том, что был неправ.
— Прекрати, – возмущаюсь я. – Это просто глупо.
— Повтори, – настаивает отец, глядя на меня так, что мне приходит в голову мысль о собачке, которая сидит перед миской с едой и ждет, пока кто‑нибудь скажет "пожалуйста".
— Да, да, – бормочу я. – Ты был прав, а я неправ.
— Еще раз.
— Ты был прав, а я неправ!
— Громче и чуть с большим чувством. Как будто ты это всерьез.
Я делаю глубокий вдох и кричу:
— ТЫ БЫЛ ПРАВ, А Я НЕПРАВ!
Под аккомпанемент громового хохота Лео отец едет дальше по забитым транспортом улицам Гдыни. Вокруг грязно и полно выхлопных газов, а обветшалые фасады, огромные рекламные щиты и отсутствие деревьев наводят меня на мысль о декорациях какого‑нибудь вестерна: длинная прямая улица, по бокам ветхие дома, а за ними голая пустыня.
* * *— Когда мы работали в садах, немцы кричали нам вслед: "Любители пустынь!" – слышу я голос дедушкиной невестки Рут. Ее голос звучит на старой кассете, которую я слушал месяца за два до поездки. Эту запись она сделала для выставки в Северном музее в середине девяностых годов, примерно за десять лет до смерти.
Судя по тому, что я слышу на пленке, именно в это время, в середине тридцатых годов, все больше евреев вступало в сионистские организации. Главным образом потому, что они рассматривали это как возможный путь эмигрировать. Немцы еще не выдали своего "окончательного решения" и удовлетворялись тем, что евреи оставляли все имущество и исчезали.
Даже нацистское правительство в течение пары лет поощряло создание организаций, ставивших своей целью эмиграцию. Крупнейшая из них, куда входила Рут, называлась "Гехалуц" и готовила молодежь к жизни в британской Палестине. Контролировавшие этот регион англичане хотели заполучить туда сельскохозяйственных работников, и задачей организации было научить ее членов садоводству и тем самым привить им навыки, необходимые для возделывания земли в новой стране. То есть речь шла попросту о трудовой иммиграции. Англичане требовали определенной квалификации, и евреи осваивали ее, чтобы увеличить свои шансы на выезд. По мере усиления нацистского террора подобные организации становились все более популярными, поскольку получить разрешение на въезд в какую‑нибудь другую страну было трудно и люди хватались за те немногие соломинки, что были под рукой.
