Хуан Мильяс - У тебя иное имя
Они обедали неторопливо, прерывая трапезу, для того чтобы выпить бокал вина или выкурить сигарету. Или посмотреть друг другу в глаза. Или посмеяться над шуткой. Смех особенно сближал их — это неизбежно для людей их возраста, оказавшихся в подобных обстоятельствах.
— Чем занимается твой муж? — спросил Хулио, когда утих смех, вызванный очередной шуткой.
— А ты? Чем занимаешься ты?
— Я работаю в издательстве. А твой муж?
— Он инженер.
Они помолчали немного. Потом Хулио заговорил: “Недавно в баре я слышал разговор двух инженеров. Разговор этот врезался мне в память. Он мне даже приснился потом. А когда я проснулся, то записал его — пригодится для рассказа.
— И о чем они разговаривали?
— Речь шла о человеке по имени Хавьер. Тот, что помоложе, сказал, что ничуть не удивлен случившимся, потому что Хавьер всегда был не от мира сего, на что его собеседник несколько свысока ответил: “Все дело в том, что Хавьер был шизотрусом”. — “Шизо кем?” — переспросил молодой. — “Шизотрусом, — повторил другой с ноткой раздражения в голосе. — Это слово я придумал сам, и означает оно человека, который может вести себя по-разному: быть или очень нерешительным или очень грубым и напористым. Как раз в тот день, когда случилось несчастье, он пригласил меня к себе домой послушать музыку”.
— В этот момент, — продолжал Хулио, — они заметили, что я прислушиваюсь, и стали говорить тише.
— Почему ты решил, что они инженеры? — спросила Лаура.
— Звукоинженеры. В наше время никто, кроме звукоинженеров, не станет просто так слушать музыку.
Оба засмеялись. Хулио предложил Лауре сигарету, поднес зажигалку. Лаура поперхнулась дымом. Глаза у нее блестели.
— И какой же сон тебе приснился? — поинтересовалась она.
— Вот этого я тебе не расскажу — сон был довольно неприятный.
Лаура была в черном свитере, очень свободном и с глубоким вырезом, и, беседуя с Хулио, она внимательно следила за тем, какое действие производит на него этот вырез, как тяжелеет его и без того помутневший взгляд.
— Я сниму туфли, если ты не возражаешь, — сказала она.
— Снимай, — согласился он.
Лаура, кончиками пальцев помогая туфлям соскользнуть с ног, наклонилась сначала в одну сторону, потом в другую. В результате этого маневра свитер сполз на левое плечо, обнажив правое, рассеченное, словно ледовое поле следом конька, белой бретелькой. Взгляд Хулио переместился на обнажившееся плечо и пронзил его, как луч прожектора пронзает туман.
— Хочешь кофе? — спросил он.
— Хочу, — взгляд ее был отсутствующим, а голос чуть дрожал, словно она отвечала совсем другому человеку и совсем на другой вопрос. Она поставила локоть на стол и начала накручивать локон на палец — точно так же, как это делала Тереса Сарго. Тогда Хулио поднялся, довольно грубо взял ее за волосы и повлек в спальню. За время короткого пути Лаура вспомнила свою мать, свою дочь и своего мужа, вспомнила, что было воскресенье. Но ей показалось, что все это из какой-то другой реальности — далекой и не имеющей никакого влияния на ее жизнь.
Хулио уже заломил ей руки и дал увесистую пощечину. Лицо его исказилось — теперь это было лицо вульгарного и жестокого мужчины. Но Лаура не испугалась, она понимала, что это всего лишь спектакль: жестокость Хулио не причиняла ей боли, она заставляла вспомнить давно забытые неосуществленные фантазии. И когда Хулио, осыпая Лауру оскорблениями, принялся срывать с нее одежду, она стала стонать так, словно вместе с болью испытывала острое наслаждение, а потом упала на пол, прикрывая груди руками, словно была робкой стыдливой девственницей, от чего Хулио совсем потерял голову. “Кто я и где я?” — спрашивала она себя, подчиняясь приказам Хулио, а в памяти у нее всплывали сцены из фильма про рабынь, который в отрочестве был причиной многих ее бессонных ночей.
Когда, вконец утомленные, они перебрались в постель, Хулио, снова ставший нежным и деликатным, налил Лауре вина и предложил сигарету. Он хотел сварить и кофе, но она отказалась: ей не хотелось ни на минуту отпускать его от себя.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.
Вместо ответа она прижалась к нему, словно хотела спрятаться в него, как в футляр, защищающий ее от житейских невзгод. — Так значит, все это существует, — произнесла она еле слышно, словно стыдилась признаться, насколько она неопытна.
— И это только начало, — уверил он, и в голосе его прозвучало некоторое превосходство.
— Ты знаешь, что тебе совсем не идет иметь канарейку?
— Почему? — удивился он.
— Не знаю. Просто ты кажешься таким угрюмым... На любителя домашних растений ты тоже не похож, и у тебя их нет.
— На самом деле мы с канарейкой враги, — улыбнулся Хулио. — Я купил ее когда-то, чтобы подарить сыну на день рождения. Но моя бывшая жена заявила, что не потерпит в доме никакой живности, и мне пришлось оставить канарейку у себя.
Пока Хулио и Лаура разговаривали, канарейка пищала в своей клетке так пронзительно, что почти заглушала их голоса. Лауре почудилось, что происходит что-то странное. Был все тот же воскресный день, и в окно все так же светило солнце, но Хулио вдруг весь напрягся и начал прислушиваться к писку птицы, словно в нем был какой-то смысл. Лаура смотрела на него, и ей казалось, что каждое движение каждого мускула его лица было подчинено одной цели: расслышать то, что хочет сообщить канарейка. Рот Хулио скривился и превратился в отверстие, единственной задачей которого было сдерживать дыхание, ноздри раздулись— казалось, пение птицы входит и через них тоже, а глаза неподвижно смотрели в одну точку на стене, словно отведи он их на миг — и возникнет посторонний звук, который помешает расслышать и понять сообщение.
— Что ты слышишь? — спросила Лаура.
Хулио встал с кровати и некоторое время стоял, как был, голый, на ковре, словно не зная, куда направиться.
— “Интернационал”, — сказал он. — Эта птица поет “Интернационал”.
Он направился в гостиную и ударил по клетке, чтобы музыка стихла. Но птица вспорхнула и запела еще громче. Лицо Хулио исказилось гневом. Он открыл дверцу. Канарейку он поймал почти сразу. Вытащил ее из клетки, посмотрел на крохотную головку, торчащую над его сжатым кулаком. Несколько мгновений они смотрели друг на друга с недоверием, потом тоненькая шейка вдруг ослабла, и головка упала на пальцы Хулио. Птица была мертва.
— Что случилось? — донесся голос Лауры из спальни.
Хулио с зажатым в кулаке трупиком пересек гостиную, вошел в спальню и остановился перед Лаурой, глядя ей в глаза.
— Сердечный приступ, — сказал он. — Умерла от сердечного приступа.
— Ты слишком крепко сжимаешь, — заметила она.
Хулио расслабил пальцы, и тельце птицы съежилось внутри его кулака.
— Это сердце, — еще раз повторил он.
Лаура ничего не сказала. Взявшись за краешек простыни, она потянула ее на себя, прикрывая грудь. Жест этот вызвал немедленную реакцию у Хулио. Положив птицу на рукопись Орландо Аскаратэ, лежавшую на тумбочке возле кровати, он резко сдернул с Лауры простыню, и она, обнаженная, инстинктивно сжалась.
— Одевайся, — глухим голосом скомандовал он.
Напуганная Лаура поднялась и начала собирать свою одежду, разбросанную по всей комнате. Хулио, сидя на кровати, неотрывно следил за ее движениями. Взгляд у него был воспаленный, губы сжаты от сознания собственной силы и от желания.
Когда Лаура наполовину оделась, он поднялся, подошел к ней, привлек к себе и снова принялся создавать при помощи ее тела немыслимые архитектурные композиции.
Время от времени она открывала глаза, чтобы посмотреть на трупик птицы, а потом снова закрывала их, как закрывают крышку собственного гроба, удостоверившись, что вокруг уже не осталось ничего живого. Птица уверяла ее, что смерть существует, заставляя подвергнуть сомнению незыблемость тех основ, на которых держалась ее жизнь. И она получала еще большее наслаждение от того, что с ней происходило и что казалось ей сном...
Когда желание было удовлетворено, его место заняла любовь. И они вернулись в постель, и ласки уступили место словам.
Потом, когда в поисках зажигалки для сигареты, которую они с Лаурой собирались выкурить вместе, Хулио шарил по ночному столику, он случайно коснулся птичьих перышек и не просто почувствовал холод смерти, но ощутил его как часть процесса охлаждения жизни как таковой. Тогда он поднялся с постели, взял канарейку и выбросил ее в мусорное ведро. Но когда он вернулся, по лицу можно было понять, что он не просто избавился от птицы и что он не забыл тот вечер, когда в канарейке воплотился дух Тересы. А Лаура, наблюдая за тем, как он уходит и возвращается, понимала, что она перестает быть прежней, что реальность возвращается и входит в ее жизнь в такт ударам ее собственного сердца.
