Илья Троянов - Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом
Вдоль засыпанной гравием дороги рядами, хоть и не столь правильными, как у настоящей аллеи, растут кипарисы и другие деревья, которые подводят их к окраине небольшого городка. Тишина сохраняется до тех пор, покуда Татьяна не спрашивает снова, где Алекс. Она, можно сказать, требует: верни мне Алекса, но требование выражено не в словах, Яна ограничивается укоризненным тоном. С дальнего картофельного поля крестьянки продолжают ее разглядывать, но им и невдомек, какая паника охватывает эту стройную женщину.
— Где он?
— Не знаю, я вижу не больше, чем ты. Верно, кто-нибудь прихватил его. Где ж его теперь искать?
— Пошли к вон тем домам, похоже, это город, что ж это такое, с чего это он вдруг исчез?
Бледное солнце следует за ними.
А телега тем временем въезжает в город.
— Чего это ты везешь, Колоре? — спрашивает первый же, у кого достает времени приглядеться.
— Сено, мне еще потом везти его в Помазо.
— Я не про сено, я про ребенка.
— Какого такого ребенка?
— Ты бы хоть оглянулся, Колоре. Совсем, старый, из ума выжил.
Базарный день! Много вкусноты на один квадратный метр, разговоры и яблоки, нахваливание и сыр, охаивание и рыба, и шуточки, и помидоры, и угрозы, и баклажаны, и выкрики, и скрежет зубовный той женщины, которая, сгорбившись, крадется прочь от прицепа с картошкой. Тоже мне товар на редкость, какая такая редкость в картошке, ну и обдиралы, как старик помер, эта жадная молодежь совсем озверела, ничего, они еще пожалеют, им еще воздастся, и тут она проходит мимо телеги, подле которой стоит Колоре, нерешительно оглядываясь по сторонам. Но что это?
— Эй, малыш, ты откуда? Как ты попал на мою телегу, что нам с тобой делать?
Алекс глядит исподлобья и отвечает на родном языке беглых ангелов.
— Эй, Колоре, это, никак, твой внук? — Мужчина только что возник рядом, но уже потрепал Алекса по щечке, погладил его по головке, после чего попотчевал сладостями самого Колоре — что может быть радостней для старого человека, чем похвалы, расточаемые его внукам?
— Нет-нет-нет, это приблудный мальчик, что мне с ним делать, подожди, малыш, никуда не уходи, никуда-никуда, я сейчас вернусь, жди здесь.
И Колоре уходит. Алекс же остается сидеть на телеге ровно столько времени, сколько ему требуется, чтобы сообразить, как лучше всего спуститься вниз. Он спокоен, он вполне спокоен. Он устремляет свои шаги к первому же похожему на палатку сооружению, где разглядывает ряды подвешенных кур, курица за курицей, среди них — огромных размеров индюк, который подвешен вниз ногами и в безголовом виде выставляет себя на продажу. Индюк привлекает его внимание. Алекс глядит, глядит, подходит ближе, нельзя ли потрогать эту огромную птицу, поблизости вроде бы никого нет. Алекс испуган: у индюка, оказывается, есть уши и есть нос, и вокруг шеи обмотан шарф, и глаза у него есть, устремленные на Алекса, и рот, который говорит. Дородная женщина пристает к нему с расспросами:
— Кто этот миленький мальчик, он ведь не здешний, деточка, ты откуда? А мама где, где мама? За покупками или?.. А чего она покупает? А я случайно тебя раньше не видела? Пожалуй что и не видела. Пожалуй, ты вообще не здешний. Или здешний? Мы друг друга знаем или нет? Такой милый мальчик, уж я бы такого приметила. Ну, пошли, только скажи мне сперва, ты разве со мной и разговаривать не хочешь?
Алекс таращится на нее во все глаза: целая женщина среди безголового птичника.
— Эй, Массимо, к нам приблудился один малыш, ни слова не говорит, робкий такой, иди-ка сюда, Массимо, погляди на него хорошенько, он совсем растерялся, вот что я тебе скажу, а по-твоему как?
Массимо и еще несколько покупателей появляются по обе стороны курятника. Массимо держит в руке коричневую бумагу, а на бумаге — розовые пластины.
— Перестань, ты его вконец запугала. Попробовать не хочешь? Тогда бери.
Он протягивает Алексу розовую пластину, сует под самый нос. Пластина довольно большая. Алекс неловко запихивает ее в рот, начинает недоверчиво жевать, его глаза уже поют хвалу щедрому жертвователю, который с улыбкой сунул ему в руки всю коричневую бумагу.
— Ну что, вкусно? Бери сколько захочешь, лакомься, сегодня у нас ветчинный день, свеженькая из Сан-Даниеле.
Вкусная ветчина, еще одну пластину, следующая всегда лучше на вкус, число смеющихся растет, и число любопытных глаз. Также и вокруг булочницы, которая для последних кусков ветчины выдает ему хлебец. Поступают и еще дары: тонкокожие помидоры, нежный виноград и кусок сыра, язык Алекса будто начинает щекотать муравей, а еще целая сотня муравьев выбирается наружу.
— А, вот он где, найденыш. Его уже угощают. Голодный, верно. А теперь в сторонку, попрошу отойти. Теперь я им займусь.
Карабинер, которого весьма отдаленное родство связывает с Колоре. Он уже многое успел: позвонил в управление и получил указание отправить ребенка в Пельферино, в лагерь для беженцев, отсюда примерно час езды.
— Так, так, да пропустите же меня, а ребенка оставьте наконец в покое, у него во рту столько еды, что ему до ужина жевать не пережевать.
— Микеле, а откуда он взялся?
— Не иначе упал с неба на телегу нашего доброго старого Колоре.
Не такой уж и тяжелый груз приходилось тащить за собой Васко и Татьяне от одной тени до очередного кипариса, который преграждает дорогу солнцу. Маленький чемоданчик почти не обременял их. Они достигли первых домов, поначалу разрозненных, чуть дальше — сгрудившихся, теснивших друг друга — от одной крыши к другой, от одной расцветки к другой, черепичнокрасные и каменносерые и снова черепичнокрасные вперемежку с яркими красками.
Дорога устремляется в город, ведет к продолговатой площади с домами, которые явно не уговорились загодя, кому где стоять, и стоят теперь всего тесней там, где какой-нибудь из них, никого не предупредив, привел за собой родственника. Углы и края отличают фасады со всех сторон. Васко и Яна останавливаются возле скамейки. На площади — ни души. Они оглядываются. Куда же теперь? Почему здесь так безлюдно? Где Алекс?
— Пойду искать полицию.
Яна кивает.
— Может, отдохнешь пока здесь?
Яна кивает.
Васко сворачивает на соседнюю улицу, которая отходит от площади. Пока он еще не задумывается. За углом конечно же будет стоять полицейский. Васко так к этому привык. А первую фразу он уже подготовил несколько недель назад, это почти что речь, пусть даже и не на местном языке, но, во всяком случае, на языке всемирном, на языке свободного мира, и уж конечно в свободном мире его понимает каждый человек. Васко идет все дальше и дальше, после исчезновения сына, после подвернутой ноги его ждет еще один сюрприз. В этой Италии наблюдается явная нехватка полицейских. Он уже в третий раз сворачивает за угол, так и не угодив в объятия полиции в смысле: «Эй ты, ты откуда, чего тебе здесь понадобилось, попрошу документики!» Вот этого он никак не мог предвидеть. Чтобы пришлось самому искать полицейского — да у него и мысли такой не было. Скрещенные, надтреснутые, выгнутые наружу планки, из двери вышел человек с лоханью. Спросить у него! Серая щетина прикрывает ямочки, которые свидетельствуют о добродушии.
— Scusi, where is police… полиция?
Человек смотрит в лохань, ставит ее себе на голову и разглядывает незнакомца.
— Carabinieri, eh? Dove sara Michele? Oggi c'è mercato, sarà in giro da qualche parte. Forse è meglio andare а cercarlo al mercato…[19]
Палец пронзает воздух, вниз по улице, у основания ногтя черное пятно, другая кисть согнута, линия жизни — глубокая, несмываемая тень, рука несколько раз выброшена вперед, снова падает… All'incrocio vai sempre dritto…[20] ладони сходятся тыльной стороной, снова расходятся, повисают у бедер, потом рука с черным ногтем снова взмывает вверх, чуть растопырив пальцы, большой в этом не участвует, перескакивает подобие шепота, раскрытая ладонь подчеркивает Basta, дырки между зубами завершают описание пути.
Il mercato è là.
Grazje, Sinjor.[21]
Сколько можно глядеть на облака, пока заботам не станет тесно на небе, пока закаленные непогодой стены не рухнут, поднимутся, снова рухнут, глядеть на трещины в скамье, белые чешуйки краски, которые застревают под ногтями, когда проводишь пальцем вдоль трещины, а трещина доходит до самой спинки, как раз напротив того угла, куда наискось откинулась Яна. Она скрючилась. Она грызет ноготь, под которым остатки краски, она проводит ногтем по переднему зубу. Утомительное открывание банок. Она подкладывает под себя обе руки, словно в них притаился страх. Сев на руки, подавляет страх. Страх за Васко, куда это он запропастился. За Алекса. На Западе ты сразу теряешь ребенка. Ее плечи дрожат, клонятся вперед, назад. Дрожь. Порыв ветра поднимает пыль, подхватывает черные кудри, бросает их на глаза, ей, скрючившейся на скамейке… она больше не может сидеть, и стоять — тоже, и не может думать, как они там схватили ее Васко, арестовали, посадили под замок, выдали обратно, кто знает, правда ли, что итальянцы никогда не выдают беженцев, меня они тоже найдут, всех нас отправят обратно, посадят в тюрьму, а что будет с Алексом, зачем я только на это согласилась? Почему не переговорила с матерью? А все моя слабость, я всегда ему уступаю. Два молодых человека примерно того возраста, в котором Яна вышла замуж, приближаются к скамье, останавливаются, разглядывают ее, их намерения непонятны, один свистит, они не уходят, ухмыляясь заговаривают с ней, один садится рядом, нельзя садиться так близко к незнакомой женщине, пошел отсюда… Ей больше некуда отодвигаться. А что, если он не уйдет? А что, если он останется? Противные руки, ногти на некоторых пальцах длинней, чем это принято, под ногтями грязь, левая рука опирается на передний брус скамейки, как раз возле Яниного бедра, мизинец трогает ее.
