Георгий Осипов - Конец января в Карфагене
Сермяга же крохоборствовал, где только мог. «Кругозоры» не покупал, караулил по субботам «Утреннюю почту», авось каких-нибудь французов покажут, певичку чешскую с матерной фамилией, венгра. Он был уверен, что действует умнее тех, кому бабки некуда девать…
«Так, похоже, наш маяк заело», — констатировал Самойлов.
Лампа больше не выключалась.
«Мой единственный маяк…» — пропел он, откинувшись на спинку стула.
Жизнь прошла. Столько лет пролетело, а думаю все об одном и том же, одно и то же слушаю. Что будет последним — вспышка или затемнение? Свет или темнота — пусть об этом гадают авторы текстов песен. Хотя… вероятно, пора призадуматься и мне. Что я и делаю, в очередной раз выскочив сухим из воды. В отличие от того обезглавленного пешехода.
Дверца шифоньера не закрывалась плотно еще с прошлого века. Тоже его вина — танцуя рок-н-ролл, не удержал покойницу Шею, и она, врезавшись жопой, повредила фасад некогда по блату приобретенной мебели.
«Баста — переходим на твист», — решили они тогда, разливая «Десну» по стаканам.
В данный момент Самойлов поглядывал туда, словно за дверцей его ждала лестница, ведущая либо на башню, либо в подземелье. Вещей в шифоньере почти не осталось: вязаный шарф, летняя маечка жены, давно уже из нее выросшей… Все? Нет — не все. Плюс кубометр «Саббата», добытый им за годы безделья, бездействия… внешне бессмысленных опытов над самим собой и относительно посторонними людьми… Чего в шкафу точно не было, так это еще одной потайной двери.
Самойлов сидел на месте — он не мог сообразить, чем ему заняться дальше. Хата — есть, средства — тоже есть, даже диски — есть! И при всем этом: Никого. Не воззовешь, как один жрец:
«О мои недешевые братья и сестры!!!»
Пришел домой… Называется — «пришел домой». Вышел сухим из воды… Называется — «вышел сухим из воды». Начудил, но сошло с рук. Начудил, начудил… И скрылся впотьмах. Самойлов еще раз надавил кнопку — не работает. Он встал со стула и, ступив несколько шагов, приблизился к розетке. Отставшие от стены обои загибались и топорщились, словно надорванная упаковка, скрывавшая все эти годы уготованный ему подарок судьбы, который он так и не осмелился распаковать.
«Тогда сделаем так», — сказал Самойлов, и выдернул вилку.
14.08.2008
ЭТОТ КРЕТИН ТОМ ДЖОНС
Самойлов с подозрением относился к бесплатным вещам и коллективам, таким как: кружки, спортсекции, лектории, где ничего интересного тебе не сообщают, и уж тем более к художественной самодеятельности с ее народными костюмами и танцами, к ансамблям песни и пляски, в чем бы они не выступали — в мундирах или в штатской робе. Самойлов за свою короткую жизнь был готов их сначала расстреливать с «Мессершмита», затем поливать напалмом с «Фантома», а последнее время просто обзывал «последними словами» (как было сказано на родительском собрании), полагая, что ни от Германии, ни от Америки помощи в искоренении этого зла не дождешься.
Не привлекали его и платные удовольствия — например, бассейн или любое хобби, сопряженное с покупкой инвентаря (клюшки, коньки, мяч, велосипед), разведение бессловесных друзей в квартире, где от «гомо сапиенсов» в пору на стенку лезть. Оно мне надо? — отмахивался он от соблазнов, нервно развязывая красный галстук, с решимостью взрослого человека, которого не переспорить.
«Сходить бы в больницу, снести винограда. Но кто-то мне шепчет: — Оно тебе надо?» — стихотворный фельетон с последней (где некрологи и киноафиша) страницы газеты «Заречье трудовое» цитировали так часто, что его автор будто бы раздумал спешить с отъездом в Израиль…
Самойлову выбор тщеславного дяденьки из литобъединения представляется святотатством.
Слово, заполонившее анекдоты, журналы «Перец» и «Крокодил», теле- и радиоэфир, даже некоторые заборы (на каждое иностранное слово выискивался желающий его написать) звучало так часто, что перестало казаться иностранным. Будто речь идет не о загранице, а о каком-то комплексе витаминов или лекарств: хлорелла, элеутерококк, Израиль…
Действительность множила посторонние аттракционы, мешала сосредоточиться на том, что казалось Самойлову самым важным, о чем он до недавнего времени мог только думать, а объяснить словами не сумел бы даже под пыткой. Ему хотелось быстро и подробно осваивать все, что он желает знать, не отставая от неумолимо опустошающего «сегодня», превращая его в пустой спичечный коробок «вчера» времени.
Самойлову было знакомо, с каким отчаянием сжимают в кулаке коробок, как он хрустит, теряя форму, как его ломают, загубив погасшую на ветру последнюю спичку, сознавая, что внутри — пусто, и лишь безмозглые дети могут чиркнуть сгоревшей спичкой дважды — это бесполезно! Как мнут пачку из-под сигарет, Самойлов еще не знал, он еще не выкурил до конца, не опустошил первую пачку в своей жизни. Она была спрятана там, где ее не станут искать. Или наоборот — станут и найдут? Он изводил себя сомнениями, лез на рожон, получал замечания от учителей и угрозы от одноклассников. Пару раз прозвучало (без намека на сочувствие) — «ненормальный».
Но тут у Самойлова появился собственный магнитофон. Жалкое устройство — из тех, что взрослые снисходительно кличут «чемоданчиком» или «ящичком». Появился зимой, для точности — в январе месяце. Весил, по паспорту, девять кило. Пока что работает.
И вылезший из трамвая Самойлов в шапке с опущенными ушами и холодных ботинках действительно смотрелся со своим «чемоданчиком» как прибывший в эвакуацию дистрофик. Его-то вывезли, а там, в тылу врага, подвергаются неописуемым пыткам его сверстники, ушедшие в подполье. Валя Котик, Коля Мяготин, Витя Коробков — имена пионеров-героев временно заглушают в его голове Дженис Джоплин, Джеймса Брауна, еще раз Дженис Джоплин, покамест женские руки с бормотанием поправляют ему шарф.
В просвете между ларьком и телефонной будкой возникает собака, оставляя на поземке следы человеческих лап, она исчезает в зарослях лесопосадки, чернеющих по ту сторону трамвайного пути. В этом районе трамвай описывает круг, и рельсы уходят в одну сторону.
«Злюка-кусака может испугать и обидеть раненого» — проскрипело в памяти, кажется, из «Мурзилки». На Самойлова снова навалился бес-узурпатор детского уныния. Он ощутил себя мальчиком-невеличкой, заехавшим чорт знает куда. Даже неудобный капроновый ремешок «чемоданчика» сжимала не рука в перчатке, а ручонка в вонючей бесформенной варежке.
Всю дорогу сюда Самойлов был погружен в мечтания о сверкающих электрогитарах, о способности проникать в помещения, видимые им только на картинках, словно обвалилась лицевая стена с алоэ и столетником в горшочках, а за нею возник не обеденный стол рабочей семьи, а сцена с нарядными артистами. Время от времени вздрагивая, он обводил взглядом воротники и головные уборы пассажиров, потом снова уходил в мир беспорядочных химер, не готовых шагнуть за рамки его воображения и разогнать отвратительных ему «Бременских музыкантов». Стекла, покрытые морозным февральским узором, казались ему просто грязными; чем-то замазанные всякий раз, когда он открывал глаза, словно по обе стороны находится что-то безобразное, и смотреть в окно было неприлично — все равно, что подглядывать в общественную уборную.
Самойлов терпеливо придерживал коленями магнитофон. С досадой вспоминая, что по инструкции его нельзя включать минут сорок после переохлаждения — а ведь он ожидает от сегодняшнего визита так много, чем больше — тем лучше.
Лишь с недавних пор этот адрес начал притягивать каким-то непристойным магнетизмом. До сих пор у Самойлова было совсем немного желаний, возникновение которых он хотел бы подавить.
Пару раз он выслушивал от матери упреки, будто специально подбивает ее ходить с ним на фильмы «для взрослых». Потому что «это» его уже интересует, Самойлов стеснялся проситься куда-либо чересчур настойчиво. Но и добиваться своего окольными путями он тоже, напрягая волю и ум, умел.
Виновником первой вспышки родительского зловония стал английский фильм «Том Джонс». Такое название не могло не обмануть зрительскую массу, лишний раз показав, какие все-таки наивные у нас люди. Увидев на афишах имя уже выходящего из моды певца, народ поверил, что им предлагают посмотреть фильм-концерт. Самойлов пронюхал о премьере за две недели и все оставшиеся дни канючил: «Пойдем, пойдем…» Он упросил взять билеты как можно ближе к экрану, и они сели в третьем ряду — весь первый ряд заполнили молодые люди с микрофонами в руках (они пришли записывать!), оттуда исходил едкий запах одеколона, табака, нестиранных носков и чего-то еще — одновременно бесившего и расслабляющего.
Свет погас, и через десять минут всем стало ясно — петь никто не собирается, это очередной «Фанфан-Тюльпан» — шпаги, кувшины, оголенные груди… Первой в таком виде с экрана сверкнула юная Салли. Протянутые руки с микрофончиками тут же были втянуты под панцирь, словно черепашьи лапы.
