Паскаль Лене - Нежные кузины
Присутствующие ахнули от восторга. Пуна запрыгала от радости. Она обожала фейеверк. Кто-то выключил фонограф, все уселись на траве и стали смотреть. Вторая ракета запаздывала, потому что спички у профессора были плохие и все время ломались.
— Подождите! Подождите! — кричал профессор из кустов.
Все ждали. Спешить было некуда. Эдуар незаметно покинул гостей. Никто не обратил на это внимания. Тем временем Анжель уносила на кухню поднос с пустыми бокалами. Не совсем твердой, но уверенной походкой он двинулся ей наперерез.
— Да, месье?
— Пойдем, моя хорошая!
— Но… месье!
Никаких «но»! Эдуар увлекал ее к теплице, это она сообразила сразу, но что она могла сделать? Если она не пойдет с ним в теплицу, ее, конечно, уволят! Так как же быть? Она не знала! Не знала! Эдуар ускорил шаг, обнял ее, поцеловал в затылок. От него пахло вином еще сильнее, чем от Матье! Они уже входили в теплицу. Ладно! Пускай! Но только быстро! Эдуар расстегнул ей платье. Руки у него дрожали. Анжель охотно помогла бы ему, чтобы ускорить дело, но в руках у нее был поднос с бокалами, и она боялась их разбить, это были хрустальные бокалы, смотри не разбей, сказала мадам, а то удержу из твоего жалованья.
— Дайте мне поставить поднос, месье!
Поздно! Эдуар услужливо выбил поднос у нее из рук, и бокалы и тарелки превратились в осколки. Анжель ничего не оставалось теперь, как только созерцать катастрофу, бессильно опустив руки, склонив голову, с тяжелым сердцем, а в это время Эдуар раздевал ее.
— Будешь умницей — найду тебе мужа! — ободряюще говорил он, снимая с нее трусики.
Но Анжель плевать хотела и на трусики и на мужа! Эдуар мог взять ее как угодно, спереди, сзади, через ухо, если ему так больше нравится. Бедная девушка думала только о разбитых бокалах.
— Какого мужа ты хочешь? Здоровенного, хорошо укомплектованного парня? Ха-ха!
— Не знаю, месье!
— Ну ничего! Нагнись-ка!
И малютка Анжель нагнулась, все еще размышляя о бокалах. Наверно, такие стоят франков сто за штуку. А их там было не меньше двенадцати, если не все пятнадцать! Она пыталась вспомнить, сколько было бокалов, ведь она сама расставляла их на подносе. И стала вполголоса считать: один, два, три, четыре…
Пока Эдуар занимался ею, она успела сосчитать до двенадцати, а потом сбилась со счета.
— Надеюсь, ты умеешь считать до тысячи, — захохотал Эдуар.
Глава сорок первая, в которой снова бьют стеклоПрофессор отыскал наконец в кармане жилета серные спички. Он чиркнул ими о каблук — и ракеты рассыпались красными, зелеными, желтыми огнями! Некоторые из них взлетели довольно высоко. Две или три не взорвались. А одна вдруг изменила траекторию и спикировала на теплицу, где малютка Анжель все еще считала бокалы, но уже совсем тихо, а Эдуар достиг экстаза, воскликнув:
— Черт возьми! Ну и свинья же я!
И в этот миг ракета с грохотом пробила стеклянную крышу теплицы. Она взорвалась у ног Эдуара.
— О! — воскликнули собравшиеся, увидев, как ракета падает на теплицу.
Но профессор уже запустил новую ракету, и все с волнением следили за ней, в то время как совершенно голая Анжель, онемев от ужаса, бежала по лужайке. Каким-то чудом никто ее не заметил.
Что касается Эдуара, то он вышел из теплицы, предварительно приведя в порядок свой туалет, полностью протрезвев и бормоча: «Ну и свинья же я, черт побери! Ну и свинья!» Он решил досмотреть фейерверк и уселся рядом с Аньес, которая сделала ему замечание:
— Но… От вас пахнет паленым, друг мой!
— Да что вы! Неужели?
Глава сорок вторая Как праздник был испорчен. Грусть профессора ГнусаНа кухне Жюстина, как могла, утешала Анжель, сбивчиво рассказавшую ей о своем приключении и о том, как из-за месье у нее выпал из рук поднос.
Тем временем пришла мадам Лакруа, услышала конец рассказа и согласилась с Жюстиной, что бедняжке Анжель крупно не повезло с этими бокалами.
Вскоре после этого в кухню зашел месье Лакруа. У него было серьезное лицо, и он даже не обратил внимания на неуместную наготу Анжель.
— Война! Я только что услышал по радио.
Все молча переглянулись.
— Пойду сообщу месье, — устало сказал Лакруа.
И вышел.
На лужайке ждали последний залп фейерверка. У профессора опять возникли трудности со спичками. Управляющий протиснулся между гостями и подошел к Эдуару. Возбужденная Пуна просунула голову между ногами месье Лакруа, чтобы не упустить из виду ни краешка ночного неба: пока зрелище сводилось к этому.
— Извините, месье! — тихо сказал управляющий. — Война!
— Что?
— Война, месье! Немцы вторглись в Польшу!
Аньес его услышала. Клементина тоже. Из уст в уста передавалось: «Война!»
Шарль первым встал и направился в гостиную слушать радио. Остальные тоже по очереди вставали и молча следовали за ним.
Когда в небе наконец расцвел финальный залп фейерверка, на лужайке уже никого не было. Профессор прибежал посмотреть вместе со всеми апофеоз своего спектакля. Никого! Он застыл на месте, слегка запыхавшись, раскрыв рот от удивления и разочарования. Никого!
— Где вы? Почему вы ушли?
Они не дождались окончания фейерверка. У них не хватило терпения. А он? Не станет же он любоваться этим в одиночестве! И он медленно пошел к дому. Он устал. Ноги были тяжелыми, пальцы — в ссадинах от спичек.
— Почему вы разошлись? Это был еще не конец! — крикнул он опять.
Клементина услышала и вышла на крыльцо.
— Война, профессор Гнус! Война!
И сразу пошла обратно, в гостиную — слушать новости. Профессор почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Он безвольно упал на колени и закрыл лицо руками.
— Боже мой! — рыдал он. — Они не уймутся! В конце концов они придут сюда и заберут нас с Лизелоттой!
Глава сорок третья Эдуар клянется спасти ПольшуЧерез два дня деревенский полицейский взял барабан и пошел по деревне оглашать приказ о всеобщей мобилизации. Он остановился сперва перед «Центральным кафе» на Верденской площади, потом перед универсальным магазином на Марнском бульваре и, наконец, на церковной площади, перед памятником павшим. Он доставал из футляра палочки, и барабан рассыпался долгой дробью, затем укладывал палочки на место, доставал из кармана приказ, разворачивал его и громким голосом читал: «Обращение к нас-селен-нию…»
От самой мэрии за ним увязалась стайка ребятишек. Им нравился рокот барабана. А еще им очень хотелось стащить у полицейского палочки, но они побаивались этого рослого здоровяка с колючими усами. Когда они принимались слишком уж сильно галдеть вокруг него, он внезапно оборачивался, насупив брови, и кричал, что сейчас надает им пинков. Ребятня шарахалась назад и сбивалась в кучку; а когда полицейский опять начинал бить в барабан, они подкрадывались к нему и корчили у него за спиной противные рожи.
Эдуар примерял перед зеркалом Аньес только что отглаженную форму офицера кавалерии. Он находил, что выглядит внушительно.
Аньес сидела на кровати. Она сжимала в руках кружевной платочек и повторяла: «Боже мой, Боже мой, Боже мой…»
— Тут дела от силы на полтора месяца, моя дорогая, и все будет в порядке. Мы выпроводим этих прусаков пинками в зад.
Аньес встала и положила слабеющую руку ему на плечо. Бывали минуты, когда эта смелая женщина принимала картинные позы, — она ничего не могла с собой поделать. Но Эдуара не так легко было заставить расчувствоваться, он застегивал гимнастерку, геройски выпятив грудь.
— Да здравствует Польша, дорогая!
— Обещайте мне, по крайней мере, не простужаться!
Верхнюю пуговицу гимнастерки Эдуар застегнул уже не с таким бодрым видом.
В комнате Клер Шарль прощался с невестой. На нем тоже была красивая форма кавалерийского офицера. Но он был всего лишь младшим лейтенантом, тогда как Эдуар имел чин полковника.
Клер сидела на кровати, сжимая в руках кружевной платочек, в той же позе, что и мать, как того требовали обстоятельства. Шарль преклонил перед ней колено — его поза была безукоризненно романтичной. Надо было хранить тон! Он взял руку девушки и покрыл ее безгрешными поцелуями.
— Прощай, любимая! Я буду писать тебе каждый день.
— Береги себя, Шарль! Я не хочу, чтобы с тобой случилась беда! Не хочу!
— Это ведь война, Клер, — ответил он строгим и возвышенным тоном.
— Ты будешь носить с собой мою фотографию? Обещаешь?
— У самого сердца, любимая!
На кухне военная форма была поскромнее. Для того, чтобы выглядеть молодцом, и для поднятия духа тут использовались не нашивки, а красное вино. Выпито было много.
Женщины паковали в дорогу сыр и колбасу, а также большие караваи ржаного хлеба, которые, как они надеялись, не успеют зачерстветь до Берлина.
