Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы
Мужчину зовут Саша, Александр Борисович, Ал. Бор. Он москвич, коренной, из Кунцево. Женщина — да, это его жена, Марина, Мариша, Маринка. И ещё есть дочь Машка. Девятилетняя упитанная секси с ободранными ногами. Сейчас в гамаке под орехом. Большой развесистый орех, это вам не развесистая клюква! Гамак качается, верёвки поскрипывают. Марина местная, здесь живет её мать. Отец давно умер, а мать живёт с дедом, старым греком, старым крымчанином (вот оно, место, где всё это было, — Крым. Такой полуостров. Когда-то там было очень хорошо), старым рыбаком, а ныне просто старым, больным человеком. Его зовут Николай Васильевич, фамилия у него Костаки. Фамилия известная, но к тому этот Костаки никакого отношения не имеет. До замужества Марина тоже была Костаки, хотя отец у неё украинец. Был. Был украинцем. Мать — полурусская-полугречанка. Интересно перевоссоздавать, интересно переделывать то, что было, но было не так и не тогда. Берёшь и суёшь всё в один большой мешок, завязываешь и трясёшь, долго-долго, шурум-бурум, сень-тень, тень-сень, шурум-бурум. Развязываешь мешок и начинаешь доставать из него. То, да не то, так, да не так, тогда, да не совсем. Опять ветер, опять с моря, опять шелестят крупные виноградные листья глубоко-зелёного цвета. У Саши фамилия нерусская, да и сам он нерусский. Фамилия у него еврейская (Штеренберг), а сам он еврей. Хотя, может, и не чисто еврейская, а с немецким акцентом-налетом. Но суть не в этом, он еврей, жена у него частью гречанка, частью русская, частью украинка (ещё одна часть где-то затерялась), а герой русский. По паспорту. Впрочем, как и всё в этой стране. Ведь было иго. Триста лет татары совместно с монголами употребляли славянок, а в герое ещё есть кровь польская, немецкая и — говорят — даже шведская. Но по паспорту он русский. Как и все в этой стране. Я имею в виду, все русские. Все русские в этой стране по паспорту русские. Убойная логика. Раньше бы сказали — убийсвенная. До развала языка, до его полисемантизма. Язык — гермафродит, он и она, и всё одновременно. И нормы постоянно меняются, язык слабо нормирован. Саша — еврей, Марина — гречанка/украинка/русская, ещё одна часть потеряна, герой — уже было сказано.
Они сидят за небольшим круглым столиком когда-то черного, а ныне буро-коричневого цвета, со следами (многочисленными) от чашек, блюдец, пепельниц и сигарет. На столе тарелка с маленькими, но спелыми персиками (ах, ты мой персик, сказал бы я ушедшей четвёртой, если бы сюжет стал развиваться иначе, ум-м, ответила бы она, томно сощурив глазки), два тонкостенных стеклянных стаканчика (ст-ст, игра согласных в поцелуе), кувшин (именно, что кувшин) с чистой, холодной водой, две пачки сигарет, коробок спичек, зажигалка и пепельница. Сидят и говорят о смерти Романа.
Точнее, говорят они. Точнее, не говорят — рассказывают. И не они, а один Саша. Марина всё это знает, Марине это рассказывают со вчерашнего вечера, Марина уже устала всё это слушать, но — ведь Мариша ангел — послушно остается за столом, теребя верхнюю из двух чёрных ленточек купальника. Мужа надо слушать, мужья любят, когда их слушают, мужья чувствуют, что они интересны своим женам, и это утверждает их как личность. Или личностей? Ненормированность языка — натянутый лук для прозаика. Вот тихо дзинькает тетива, вот стрела — куда? В центр мишени или в молоко? В белый свет или в самое яблочко? В чисто поле или в лягушку-царевну? Скинет шкурку и станет прекрасной девственницей, ожидающей своего принца. Но только если стрела попадет в цель, а если нет?
Сень-тень, тень-сень, опять ветер дует с моря, опять шелестят виноградные листья. Роман, Сашин приятель из местных, в такой же вот день, в такую же сень-тень, поехал по трассе в сторону Севастополя, то ли в Форос, то ли в Кастрополь, поехал рано-раненько, не один, с клюшкой, то бишь с телкой, то бишь с девкой, то бишь с девахой, похожей на ту, что вот только что ушла, — они все здесь друг на дружку похожи, этакие плотненькие пупырчатые огурчики, приятно взять в руки и с хрумканьем откусить (ум-м, говорит она в ответ одними губами, показывая самый кончик маленького розового язычка и томно скашивая — уже не опуская, а именно скашивая — глазки), решили, видимо, поразвлекаться на природе, говорит Саша, кушая очередной персик. А Роман был с похмелюги, жуткой, тут что-то с башкой у него и произошло, может, удар, проще говоря, кровоизлияние, может, что ещё, только руль не удержал и в поворот не вписался, а трасса утренняя, машин мало, шел на лихой скорости, машина в парапет, девка-деваха дверку-то открыла (как только? никто не знает), её на дорогу и швырнуло, покалечило всю, руки-ноги ободраны, похлеще, чем у нашей Машки, башка сотрясена, лицо всмятку — пузырь один большой, но жива, чёрт бы её побрал, а Роман... Машина через парапет, а там лететь...»
Саша машет рукой, а я вижу, как зависает маленький «жигулёнок» в нескольких метрах над парапетом (ну будто та стрекоза, что над клумбой с оранжевыми и лилово-пунцовыми цветочками без названия), а потом вниз. Что же дальше? Каждый может себе представить. — Не езди с похмелья, — говорит Марина. — Лучше просто не пить, — говорит редко пьющий Саша. — Тебе лишь бы спорить, — обижается Марина, поправляя верхнюю из двух чёрных ленточек. — Вот сейчас поедем медленно и узнаешь, — парирует Саша и идёт выводить из гаража машину. — Ты поедешь с нами на пляж? — спрашивает Марина.
2Пора окончательно переходить к третьему лицу. Прыг-скок, через лог. Путанность-запутанность. Два клоуна, Бим и Бом. Два теннисиста, мяч над сеткой, уимблдонский турнир кто знает какого года. Третье лицо. Он, о нем, ему. Ему-кому. Кому-тому. Приём избитый, но что-то в нём есть, по крайней мере, мне он еще не надоел. Курсив, скобки, разрядка, перескок с лица на лицо. Прыг-скок, перескок. Бедные корректоры и наборщики, бедные редакторы. Всё правильно, только последовательность не та, надо бы в обратном порядке, но, впрочем...
Но, впрочем, уже после многоточия, надо как-то объяснить, что всё же происходит. Что и когда. Скажем так: герой только что, прямо на глазах, перевоплотился (можно ещё: трансформировался) в третье лицо и жарким июлем 1981 года (а почему нет? ведь это было не так уж и давно) оказался в Крыму. Приехал зализывать раны. Взял билет на самолет — и в Крым. (Было такое место, в котором не так уж и давно — тут ввернём оборот «в общем-то» — было, в общем-то, хорошо). Как уже сказано, приехал зализывать раны. История простая, ушла жена. Вполне вероятно, что к другому. Который намного лучше. Богаче. Респектабельней. И — надёжнее. Трынь-брынь, оторви-брось. Жена была первой, второй ещё не завёл. Больше она упоминаться не будет, по крайней мере, на десятке последующих страниц, хотя, может, уже завтра всё изменится. Проза как игра, правила в которой не всегда соблюдаются. Точнее — правила устанавливаешь ты сам. Ещё точнее — правила устанавливает сама проза. Так вот, его бросила (оставила, покинула, отшвырнула, хильнула и прочая, прочая, прочая) жена (ласточка, жаворонок, соловей, зайчик, ангел, нежный друг и тому подобное). Бывает, и достаточно часто. В этом случае остаётся одно: расслабиться, развеяться, переключиться, переждать, отчего-то всплывает слово «передрыгаться». И — передрыгаться. На пляже, в воде, на набережной, где угодно. Прийти в себя, найти себя снова, пришить утраченную тень. Тень-сень, сень-тень, пересвист птиц за домиком-домом. Кувшин, два тонкостенных стакана, поцелуй согласных. Из аэропорта — на троллейбусе — в Ялту. В Ялте — на автостанции — ярмарка хозяев. Одиноких берут не очень, лучше с женами, с женами, но без детей, одинокий может кого-нибудь привести: ведь юг, Крым, море, захочется потрахаться (посношаться, подолбиться, по), а с кем — найти всегда можно, придёшь, приведёшь, хозяевам и беспокойство. От детей, между прочим, тоже, они шумят, галдят, плачут, отказываются спать днём, наводят шухер. Лучше, чтобы он и она, и печать в паспорте, в одном и в другом. Так спокойнее. Но ему повезло. Выплыла из тени необъятных размеров старуха-великанша (необъятная великанша, то есть мало того, что широкая, но и высокая, но и — да толстотой-то это уже не назовёшь), отчего-то вся в чёрном, со здоровенным посохом-клюкой, и нос у неё был такой же клюковатый, да и глаза какие-то клюквенно-клюкнутые, и прямиком его и загребла одной лапищей. Спросила только: — Вести себя как будешь, тихо? — Он, уже замаявшись на жаре, на чертовом солнцепеке, размягчённый перелётом и переездом, с чем-то сосущим и режущим в желудке, просто припал к этой глыбе.
— Иди за такси, — сказала глыба, — ноги плохо ходят, на такси поедем.
Выстояв добрых полчаса в очереди, постоянно озираясь по сторонам в опасении, что старуха передумает, исчезнет (а может, её, старухи, и просто не было?), он наконец водрузился в нечто волгообразное с шашечками и подкатил к тому месту, где оставил старуху и свои вещи. И то, и другое было в сохранности, старуха уселась на заднем сиденье, вещи погрузили в багажник, и машина запетляла по улицам куда-то в гору.
