Амин Маалуф - Скала Таниоса
Опять дежурные формулы. Но в конце концов все же добрались и до главного. До этого диковинного субъекта, что держался особняком, хотя все собравшиеся разглядывали его с ног до головы. Толки о нем достигли даже женской залы, и некоторые высыпали оттуда, чтобы поглазеть на него. У него не было ни бороды, ни усов, а на голове — приплюснутая шляпа, закрывающая уши и затылок. Несколько прядей, что выбивались из-под нее, были седоватыми, почти белыми.
Саид-бей знаком велел ему приблизиться.
— Этот почтенный человек, что прибыл сюда со мной, английский пастор. Он желает исполнить свой долг в сем прискорбном случае.
— Милости просим!
— Он приехал, чтобы поселиться в Сахлейне со своей супругой, добродетельной дамой, и нам остается лишь радоваться тому, что они с нами.
— Благородство твоей крови говорит твоими устами, Саид-бей! — произнес пастор по-арабски, в подчеркнуто вычурной манере, свойственной ученым-востоковедам.
Заметив восхищенный взгляд шейха, Саид-бей пояснил:
— Преподобный семь лет прожил в Алеппо. Узнав эту прекрасную столицу, он, вместо того чтобы отправиться в Истанбул или Лондон, предпочел обосноваться в нашем бедном селении, да вознаградит его Господь за такое самопожертвование!
Пастор собрался было ответить, но тут шейх предложил ему сесть. Однако указал ему место не подле себя, хотя сие не удивило бы никого из тех, кто был здесь и оценил всю необычность этого визита, а поодаль, в сторонке. Ибо, сказать по правде, все, о чем шейх только что услышал, уже было ему известно: о том, что происходило в Сахлейне, в Кфарийабде узнавали еще до захода солнца, а приезд англичанина, который собирается там поселиться, будь он пастором или нет, — событие далеко не заурядное. Теперь же нашему шейху хотелось разузнать побольше, но так, чтобы преподобный не услышал. Они с Саид-беем уселись рядом, их головы склонились друг к другу, так что всякий, видевший это, мог оценить, сколь дружествен разговор этих двоих:
— Я слышал, он собирается открыть школу.
— Да, я предоставил ему место для этого. У нас в Сахлейне нет школы, а теперь я желаю, чтобы она у нас была. Даже мои сыновья будут туда ходить, он обещал выучить их английскому и турецкому, а еще риторике и арабской поэзии. Мне бы не хотелось говорить за него, но, по-моему, он очень надеется, что твой сын тоже туда пойдет.
— А он случайно не рассчитывает обратить наших детей в свою веру?
— Нет, мы говорили об этом, он дал мне обещание.
— Стало быть, ты ему доверяешь.
— Я верю в его разумность. Если он попытается сбивать с толку наших сыновей, его мигом прогонят из селения, так чего ради ему делать подобные глупости?
— Твоих и моих детей он трогать не осмелится, это верно. Но наших сельских ребятишек он захочет обратить.
— Нет, я взял с него слово и насчет них.
— Тогда кого же он намерен превращать в протестантов?
— Да не знаю, вероятно, детей каких-нибудь торговцев, из православных кого-нибудь… А еще ведь есть еврей Иаков с семейством.
— Если ему удастся обратить в свою веру моего портного, это будет подвиг… Но не уверен, что это придется по вкусу буне Бутросу: в его глазах еврей стоит больше, чем еретик!
Кюре все утро пробыл здесь, потом, часом раньше, ушел, распрощавшись с шейхом и со всеми собравшимися. Но вот он появился снова, видно, кто-то ему сообщил, что в овчарню забрался волк, ну, он и прибежал. Он уселся на свое прежнее место и стал без зазрения совести разглядывать пастора и его нелепую шляпу.
— Право же, — продолжал Саид-бей, — у меня нет впечатления, что преподобный намерен здесь миссионерствовать.
— Ах так? Хорошо, — пробормотал шейх, впервые начиная удивляться.
— Он только хочет, чтобы мы отнеслись к нему без предубеждения, и не станет делать ничего такого, что могло бы нас обеспокоить.
Шейх наклонился к собеседнику еще ближе:
— А может, это шпион?
— Я тоже об этом подумал. Но мы у себя в Сахлейне не храним султанских секретов. Не станет же он, в самом деле, строчить своему консулу донесения о том, что корова Халима принесла двойню!
Тут оба приятеля придушенно захихикали, прерывистыми толчками выпуская воздух из горла, но, как приличествует скорбящим, горестно сжимая губы и напрягая челюсти, пока в гортани не засвербило. Их взгляды встретились с глазами пастора, и он послал им почтительную улыбку, на которую они отвечали приветливыми кивками.
Когда час спустя Саид-бей поднялся, чтобы удалиться, шейх сказал ему:
— Планы пастора, по-моему, недурны. Я подумаю. Сегодня вторник… если он навестит меня в пятницу утром, я дам ему ответ.
— Не обременяй себя, шейх, если угодно, я скажу ему, чтобы он пришел намного позже.
— Да не стоит, в четверг вечером я приму решение и на следующий день без всяких затруднений ему о нем сообщу.
Когда шейх вернулся, проводив важных гостей до крыльца, кюре тотчас занял свое почетное место с ним рядом.
— Английский пастор у нас в селении! Как гласит пословица, век живи — век дивись! Надо мне будет прийти сюда со святой водой, очистить замок, пока новые беды не нагрянули.
— Погоди, буна, не разбазаривай свою воду. Пастор посетит меня в пятницу, вот тогда и приходи в добрый час со своим пучком иссопа, так оно лучше, чем два раза беспокоиться!
— Был сегодня и через три дня явится снова?!
— Да, по-видимому, климат селения ему по душе.
Кюре демонстративно засопел.
— Разве к нашему воздуху подмешана сера?
— Ты не прав, буна, он, похоже, святой человек.
— И чего ради он сюда заявился, этот святой?
— Выразить соболезнование, как все!
— А зачем он снова придет, в пятницу? Опять с соболезнованиями? Он предвидит еще одну кончину? Уж не мою ли?
— Боже упаси! Этот человек хочет открыть школу в Сахлейне…
— Знаю.
— И он просто пришел, чтобы предложить мне отправить туда моего сына.
— Всего-навсего! И каков же был ответ нашего шейха?
— Я сказал, что подумаю до вечера четверга. А в пятницу дам ответ.
— Почему именно в четверг вечером?
До сих пор шейх улыбался с легкой насмешкой, ему нравилось поддразнивать кюре. Но внезапно лицо его посуровело.
— Я тебе все объясню, буна, чтобы ты меня после не упрекал, что я застал тебя врасплох. Если в четверг до захода солнца твой патриарх все еще не подоспеет выразить мне соболезнования, я отправлю сына к англичанину в его школу.
Прошло уже добрых четырнадцать лет с того дня — дня рождения Таниоса, — когда прелат посещал наше селение. Он взял сторону шейхини и держался ее до конца, возможно, потому, что считал себя ответственным за этот злополучный брак и злился на шейха, что поставил его в такое затруднительное положение. Он показал себя в этой распре таким ярым, таким бесчувственным в отношении страданий, причиненных жителям селения набегом людей из Великого Загорья, что они безо всякого почтения к высокому рангу и седой бороде наградили его тем же прозвищем, каким припечатали незадачливую шейхиню, — «саранчовый патриарх»: тогда-то он и заявил, что ноги его в Кфарийабде больше не будет.
Там без особого труда примирились с такой утратой. Стало хорошим тоном говорить, что без него легко обойтись, как на празднике Святого Креста, так и при обряде конфирмации, когда пощечина прелата должна надолго оставить на лице подростка памятный след: в исполнении буны Бутроса она выглядела достаточно лихо. Тем не менее сие подобие отлучения тяжким грузом ложилось на души верующих: всякий раз, когда наступали чья-либо кончина, опасный недуг либо неурожай — те житейские невзгоды, что побуждают спрашивать: «Чем мы прогневили Небеса?» — в памяти оживала ссора с патриархом, будто ржавый нож поворачивали в старой ране. Не пришло ли время покончить с этим? Разве поминки — не самый подходящий повод для примирения?
Во время похорон шейхини в Великом Загорье прелат, руководивший церемонией, над раскрытой могилой нашел слова утешения для каждого из членов семьи. За исключением шейха. А ведь тот позабыл обиды, свои и всего селения, он присоединился к ним в час печали; и как-никак он был супругом покойной.
Вышло тем оскорбительнее, что все семейство умершей и важные лица Кфарийабды стали свидетелями этой демонстрации пренебрежения. Шейх тотчас отправился к сторожу патриаршьего храма и объявил ему тоном чуть ли не угрозы, что намерен устроить в замке три поминальных дня и ожидает, что саийидна (его святейшество) патриарх соблаговолит прибыть, если же нет…
Весь первый день напролет, пока посетители чередой проходили перед ним, шейх только и делал, что втайне спрашивал себя: «Приедет или нет?» Он и кюре на другой лад повторил ту же смутную угрозу:
— Если твой патриарх не явится, смотри, даже и не думай корить меня за то, что я тогда сделаю.
