Андрей Донцов - Комплекс Ромео
Лег я, как учили во дворе, чтобы все жизненно важные органы были закрыты. И только перекатывался. Когда тебя лежачего пинают – кататься надо. Правда, долго терпения никакого не хватит. Так можно на все забить и послать к чертям собачьим эту столичную жизнь. Есть у меня подозрение, что карьера в Москве складывается не так гладко, как хотелось бы. Даже если брать не этот отдельно взятый момент. Вроде и живу на халяву недалеко от центра, и в театр попал не самый плохой, и роль вот—вот дадут главную в новом спектакле, а только на душе неприятно. Ощущение, что все вокруг чужое и надо отсюда уезжать.
Однако сил уже никаких. Надо бы орать – что я молча катаюсь? – однако стыдно. Еще чуть—чуть, и лягу, как тюфяк, и тогда – прощайте, все жизненно важные детали механизма.
– …Не три ты его, Земфира, принцем один хрен не станет.
– Пойдем играть в веснушки.
– Ну, посмотри на него, Билл, какие веснушки – он и так красивей всех в любом музее.
Жить подростком в Питере во времена Цоя, Гребня, «Аукцыона» и «Зоопарка» и не знать основных панковских игр было бы с моей стороны верхом кощунства и невежества… Конечно, я понимал, о чем идет речь, но не понимал другого – в каком времени и в каком пространстве я нахожусь. Точнее будет сказать, что именно сейчас я не понимал этого особенно сильно.
Переместился на десять лет назад? Только этого еще не хватало.
«Одно из двух: или пациент мертв, или пациент жив». Однако я был «или жив». Или я был мертв и попал на том свете к панкам? Наверное, не самый худший вариант. Хотя до конца все—таки непонятно – почему. Неужели из—за музыки, которую я слушал? Или все—таки надо было чаще мыться?
Игра в «веснушки» заключалась в следующем: кто—то забирался на стол или иную искусственную возвышенность и какал там. Но это было, как вы понимаете, еще не все. Водящий клал на эту горку кусок фанеры и прыгал с более высокого места – например, с детской горки – на стол. Сидевшие вокруг стола панки должны были ловко увернуться от потенциальных «веснушек» на своем лице.
Но все—таки при всем моем уважении к таинствам загробного мира – мне сейчас было не до подобных развлечений. У меня по—прежнему все болело настолько сильно, что я не мог пошевелиться.
Ту т в голову пришла интересная мысль. Что болит у меня все не просто так. Мои последние воспоминания – как меня избивают какие—то коммивояжеры в галстуках – ведь это было на самом деле со мной только что. Так значит, вокруг собрались мои спасители.
Земфира была, видимо, из нежданных девочек, когда родители хотели мальчика, а потом долго переживали, глядя на нос, – только бы не в отца. В итоге обломались оба раза. И у девушки с детства был синдром Штеффи Граф – большой, даже по мужским меркам, шнобель, который в принципе не мог скрыть выразительных серых глаз с фрагментами питерской тоски и равнодушия к мирному течению бытия на дне зрачков.
Лужица крови вытекла из губы на какую—то бумагу. О! Страница из Платонова. Погадаем… Так и есть – Потудань. Хорошее такое название у речки.
«Книгу жалко. Книга из библиотеки театра…»
– Ну и хуй с ней, с библиотекой театра. У тя ребра—то целы, читатель?
Оказывается, я произнес свои мысли вслух… Впрочем, в таком состоянии ничему удивляться не приходится. Может, я уже и роль выучил?
Как она их испугала, было непонятно. И в то же время оставалось неясным, чего им было вообще бояться, таким пригоже одетым. Могли сказать, что я напал на них с целью ограбления. Есть смысл престижно выглядеть в нашей стране. Можно нападать на тех, что одеты похуже, почти безнаказанно.
– Чего ты с ним возишься, Земфира. Брось его. Испачкаешься.
– У нас в Питере лежачих на улице поднимают. Пьяный, не пьяный – по фиг. Этим наш город тоже от Москвы отличается, ясно? Мне моя бабушка говорила: через человека на улице не перешагивай. Это со времен блокады повелось.
Видимо, всех современных любительниц рок—музыки, что не очень симпатичные, сейчас Земфирами величают. Хотя мне моя спасительница богиней красоты показалась.
17
Видимо, у них такой своеобразный бойцовский клуб. Интерпретация знаменитого кинобестселлера Финчера по—русски. Ну, еще бы. Ведь не читать же Паланика и не разрабатывать более продуманных концепций бытия с точки зрения мироощущения и высвобождения духа.
– Давай сегодня вечером втроем кого—нибудь «примем», и будет у нас как бы «Бойцовский клуб».
– Круто!
– А давайте в белых рубашках и галстуках – типа как там, помнишь, он был в рубашке?
– Точно, круто.
Пошли и избили.
Правда, непонятно, зачем исчезла последняя мелочь из карманов. Скомканные десятки и голубая радость пятидесятирублевой бумажки.
Не прописан устав у ребят, не прописан.
Меня посадили на скамейку и даже вручили в руки ополовиненную пластиковую бутылку «Арсенального». То есть мало того, что Земфира, так еще и из Питера? Вот ведь совпадение какое. Вот ведь какая взаимовыручка в Москве у питерских земляков: из говна достанут, на лавку посадят – и еще паек дадут исходя из собственных представлений о питье и здоровой пище.
– А ты откуда из Питера? – спросил я у Земфиры.
– Купчино.
– А я с Просвета, с другой стороны. А вообще на Петроградке родился.
– Петроградка – это клево. Не то что здесь.
Друзьям Земфиры, видимо, уже не раз приходилось слушать подобные вздохи.
– Чем тебе здесь не нравится?
– Да ничем – потому и торчу здесь.
Из вежливости мне пришлось поиграть со своими спасителями в одну из игр. Тем более один из Панков—Спасителей – с красивым именем Ахиллес – уходил смотреть футбол, за что презрительно был обложен Земфирой и Шустом.
– Простите – сказал я, отхаркав всю кровь. – А почему Шуст? Фамилия Шустов? Но ведь не принято от фамилии – это же как—то по—школьному.
– Шуст – в честь Даньки Шуста из «Неуловимых мстителей», – сказал очаровательный немытый брюнет с булавками в бровях. – Понятно?
– Конечно, понятно… – Хотя ничего понятного со мной не происходило. Мстители так мстители. И фильм хороший, и миссия главных героев подходящая.
– А ты хорошо, видимо, от них отмахивался… – ухмыльнулся Шуст. – Там одного паренька оттаскивали в не очень хорошем расположении духа.
Была выбрана, к счастью, простая игра под названием «С добрым утром, страна!», названная так в честь какой—то неизвестной мне телепередачи.
Мы всю ночь пили пиво в детском городке, потом долго ковыляли по Ленинградке, заглядывая во дворы в поисках подходящей помойки.
Смысл игры был прост – идет человек мимо мусорных бачков, а из каждого вылезает голова и говорит: «Доброе утро!»
Поздравлять «с добрым утром» было заведено не более трех счастливых сограждан, пока первые двое не успели вызвать милицию.
Оба шли со стороны длинноволосого друга Земфиры, и я поздравлял уже третьим. Поздравлял, в лица особо не вглядываясь, – все—таки занятие не по статусу начинающей театральной звезды. Последний – третий – клиент шел с моей стороны.
– С добрым утром! – высунулся я из бака, смотря, как учили со сцены, поверх первого ряда, чтобы не встречаться взглядом со зрителями, как бы с эффектом четвертой стены.
– Доброе утро, Сашенька! – ответила мне четвертая стена знакомым голосом.
«Все—таки по башке меня менеджеры здорово шарахнули, не иначе…» – подумалось мне, прежде чем я увидел Михалыча с мусорным ведерком в руках.
Михалыч странно зажестикулировал и запшикал на пожелавших ему «доброго утра» из соседних бачков панков.
– Кыш… кыш… – закричал он на них.
– Валим, – приказала мне Земфира.
– Что они с тобой сделали… Сашенька… – Со стороны Михалыч мог быть похожим в своей суете скорее на маму, чем на любимого учителя.
– Кыш… кыш… а то сейчас вызываю милицию… и «скорую»…
Михалыч на самом деле дотащил меня до своей квартиры и вызвал «скорую». Он был уверен, что я нахожусь в состоянии контузии. Именно поэтому и «залез с ними в бак». Фраза «и залез с ними в бак» еще дважды звучала, когда он объяснял кому—то что—то по телефону.
– Сашу, моего студента из Ленинграда, сильно избили… «и он залез с ними в бак» в состоянии контузии…
Спорить я с ним не стал, потому как и впрямь был слегка контужен.
Хороший человек Михалыч. Большой и добрый.
Полежать неделю в больнице, да еще по ходатайству директора театра – в отдельной палате, было сущим раем.
Я лежал и вспоминал, когда последний раз спал на белых простынях.
Врачи что—то шептали друг другу, выходя из моей палаты, я разобрал «освободить место» и «ведь помутнение рассудка все—таки было».
Я скрыл от них правду о моем помутнении.
Ко мне дважды приходила милиция, и я давал показания как потерпевший. Вдобавок ко всему, как я потом узнал, в двух газетах появились небольшие заметки о том, что избит молодой актер такой—то из театра такого—то.
И ведь могла бы госпожа Корчагина, московская звезда, и прочитать обо мне в прессе и навестить по—дружески в больнице. Интересно, можно контузиться до такой степени, что променять фамилию Корчагина на фамилию Каблукова? Надеюсь все—таки, что нет.
