Леонид Корнюшин - Полынь
— Федька, друг!
Федор увидел у своего лица глаза — круглые, с желтыми выпуклыми белками и, совсем как у Тараса Бульбы, хвостищи-усы.
— Николай, ты?
Тот скрипнул новенькими сапогами и ремнями, подвинул плечо: там, на просвете погона, сидела одна звездочка.
— Ого, в офицеры вылез!
— Не тушуйся, тут теперь и на сержантов спрос, — подмигнул Николай.
И едва он успел это проговорить, как кто-то опять толкнул Федора в бок, кто-то дохнул в лицо перегаром лука и махорки. Закрутили его, затормошили, задергали, и осталось ему только что поворачиваться и охать и произносить одно и то же:
— Товарищи, легкие отобьете.
— Федя, черт длинноногий, писем-то не писал!..
Но всех перекричал — трудно сказать, как это ему удалось, — тот паренек, что задержал в воротах Федора:
— Танцуем фикстрот!
И все опять затряслось и заколотилось в сарае под дырявой крышей. Дальние пары окунались в темноту, точно в деготь, и выныривали оттуда на свет, к фонарям, где с мокрым, залепившим глаза чубом «работал» гармонист.
Среди этой толчеи, улыбок, смешков и шарканья подошв Федор увидел, наконец, лицо Любки: оно плыло от фонаря, странно измененное, взрослое лицо женщины с подкрашенными углем бровями и ресницами, с неестественно красными, будто кровоточащими губами. Он увидел и ее закрученные в мелкие колечки, медно-красного отлива волосы и, сам не веря, что это она, Любка, сделал два крупных, размашистых шага вперед, наступив своими пыльными сапожищами на чьи-то ноги.
Танцующие, как нарочно, стиснули их так, что Федор почувствовал, как она прижалась к нему низкой мягкой грудью. Положив ему на плечи руки и глядя радостно и испуганно в глаза, Любка тянула его в круг, в тесную толчею, говоря рвущимся голосом:
— Здравствуй, Федя! Думала, уже не приедешь…
«Не приедешь…» — повторил про себя Федор и, рассмеявшись, шепнул ей в самое ухо:
— Здравствуй, Люба.
Пять лет он не танцевал и теперь, переваливаясь по-медвежьи, стал кружить Любку, кого-то толкая плечами. Он инстинктивно оглянулся назад, к фонарю, и встретился с блестящими черными глазами капитана. Тот стоял, выделяясь выправкой кадрового военного, какая остается до самой смерти. Пройдя еще один круг, Федор снова оглянулся. Капитан хмуро отвернулся к воротам.
— Липнут… — сказала Любка тоном извинения.
— Пошли отсюда, — проговорил Федор и, держа ее под локоть, провожаемый взглядами парней и девчат и чьим-то шушуканьем за спиной, повел Любку из жаркой плотной тесноты. Из сарая выходил он собранной, напружиненной походкой, будто занимал исходную позицию перед атакой. В воротах Любка боязливо передернула плечами, в глазах ее плавал, как дым, испуг.
Безлунная ночь тотчас окутала их. Звук гармоники долетал сюда, на крохотный бревенчатый мостишко, где они остановились, приглушенно и невнятно, веял легкой грустью.
В теплой, насыщенной травами и тишиной темноте они находили руки и губы. Губы у Любки были мягкие, какие-то податливые, она их жадно и опытно выворачивала, всхлипывая от страсти. А он на короткий миг вспомнил те, другие, будто не Любке принадлежавшие губы, которые так сладко и чисто пахли земляникой…
— Подожди, передохнем, — осторожно попросил он.
Она, очевидно, и ждала этих слов, отстранилась, одернула на мягкой груди тесную черную кофточку, поправила прическу. Во всех этих движениях — и в том, как поднимала полные руки и как легонько, краем батистового вышитого платочка обтерла немного вспухшие губы, — было что-то хорошо заученное, наторенное, больно отзывавшееся в его душе.
— Ты здорово целуешься, — глухо сказал он. — Аж опьянел…
А Любка спросила уютно, по-семейному:
— Дома уже был?
— От твоих — прямо на танцы.
— Зря не написал, я бы встретила, — сказала Любка и оглянулась на сарай с танцами.
Федор тоже оглянулся. Ему показалось, что где-то тут рядом стоит капитан с блестящими глазами. Но поблизости никого не было. С мостика свернули в белую кипень тумана, в сырую мглу и шли, тесно обнявшись, по росной траве, мимо каких-то темных кустов, то и дело спотыкаясь. Потом опять целовались под ракитой. Прижимаясь к нему тугим животом, Любка прошептала:
— Иди сюда…
— Опасно тут, — обрывающимся шепотом сказал Федор.
— Подстели гимнастерку, — предложила Любка. — Платье у меня тонкое, крепдешиновое…
Потом Федор, сутуля плечи, долго курил. В речке, в сизых туманных кустах, безудержным хором пели похвалу миру лягушки. В голове было пусто, вертелись какие-то обрывки фронтовых окопных снов: Любка в белой кофточке, с букетиком цветов в руке бежит через минное поле. И еще: Любка в купальнике стоит на отмели и кричит звонко: «Дождик, дождик, припусти…» Сны эти, припомнившиеся сейчас, были далекие и несхожие с явью. Она оказалась опытной женщиной. И он думал о том, как бы это обойти в разговоре, не зацепить колючим, занозистым словом. Об этом теперь говорить было трудно… Сквозь омут облаков засветились звезды, но луны все не было, и плотная, какая-то липкая темень, разбавленная туманом, сдавила, стиснула все вокруг. Федор был рад, что очень темно и он не видит лица Любки. Сейчас ему отчего-то не хотелось видеть ее лицо. Он помнил ее такой, какой оставалась она летом сорок первого, — всю пропахшую сеном и ягодами. Теперь Любка этим не пахла… Она сидела на его гимнастерке, стиснув руками колени, чисто вымытая для танцев, как кошечка: наспех обласканная, и, чуть наклонив голову, ждала слов. Федор очень долго молчал. Затем спросил:
— Работаешь в бригаде?
— На ферме. Молоко вожу.
— Куда теперь его возят?
— В Лыткино. В Долгушине маслобойка сгорела.
— Работа не так трудная, — качнул головой Федор.
— Теперь легко. А раньше ходила на полеводство. Намучилась.
— На себе таскали плуг?
— У нас до этого не дошло. Немного осталось лошадей.
Федор погладил Любкину руку. Она качнулась, укусила мочку его уха и, дробненько рассмеявшись, села в прежнюю позу.
— Сдурела, больно, — потер он ухо.
На мосту девичий голос пропел:
Мой миленок, как теленок, —
Только веники жевать:
Проводил меня до дому
И не смог поцеловать.
— Зинка Зотова, — узнала Любка по голосу. — С Митькой Карасевым ходит.
— Давно вернулся?
— С месяц как. Лейтенант, — голос ее прозвучал с упреком.
— Теперь ничего не значит, что лейтенант, — сказал Федор.
— Я только к слову.
Помолчали. Вверху, над ракитами, неприятно прокричала сова.
На мосту спросили:
— Наших не видели?
Федору хотелось узнать от Любки про то, как жила, как тут было в войну, во время оккупации, и еще что-нибудь пустяковое, про личное, но он стеснялся. Любка была благодарна, что он ни про что не расспрашивает.
— Сыро, — Любка вскочила, оправила подол платья. — И наши, гляди, заждались.
— Капитан тот… твой? — деревянным языком спросил Федор, надевая гимнастерку.
— Что на танцах? Глупый ты, Федя… Просто знакомый. — И первая торопливо зашагала по тропинке.
Федор догнал ее, резко повернул к себе, стиснув руками плечи, бешено и ненавистно бегал глазами по этому совсем чужому лицу.
Любка стала будто меньше ростом, мигнула, улыбнулась жалко. Скобочки подведенных бровей замерли поднятыми.
Федор пошевелил губами, но слов его не послышалось, и он снял свои руки с ее плеч.
VАфанасий Матвеевич и Домна Васильевна сидели за столом, поджидая молодых. На краю стола, уставленного едой, на подставке горела керосиновая лампа «молния».
— Садитесь, все простыло, — сказал Афанасий Матвеевич. Он сходил за перегородку, принес пол-литровку водки, со звучным шлепком ладонью выбил пробку, разлил по голубым стопкам.
Все тут было обжито, прочно, словно и не прошла война. Страшная война была и в Зуевке — пожгла, побила, исковеркала почти всю деревню. А тут новый дом под железом. И стопочки голубые…
— Бери, Федор, тяни, — Афанасий Матвеевич хлопнул будущего зятя по плечу, в глубине темных глаз высеялись смешинки. — За победу! Тяжелехонько она далась.
Опрокинув в рот рюмку, понюхав корочку, спросил:
— Ты что молчишь, Федор?
— Так. Дум много.
— Знаю. Родителей жалко. Да не у тебя одного горе. Оно в кажном дворе.
При свете за домашним столом Любка казалась красивее, чем на танцах в сарае. Неловко ставя ноги, Федор принес вещмешок. Три пары ждущих глаз скрестились на его руках Он вытащил две баночки шпрот и красную, как огонь, кофточку, протянул Любке.
— Трофейный подарок, — сказал он.
Афанасий Матвеевич натянуто кашлянул, насупленно глянул на Любку.
Домна Васильевна, вздохнув, осуждающе поднялась, зашаркала галошами к печи. Любка, кривя губы, примерила кофту, пощупала материал.
