Антуан Блонден - Обезьяна зимой
— На Кантеле не такие, как ты, зубы обломали, — хмыкнул тип, которого Фуке видел с косилкой на улице Гратпен, может, папаша тех двух девчонок.
Фуке чувствовал, как слова и взоры всех, кто был в зале, закипают недобрым азартом. Эти люди ждут от него восьмого подвига Геракла, они не прочь поглазеть на смертельный бой заезжего матадора, Тезей против Минотавра — спешите видеть! В затхлом городке не хватало развлечений. «Мерзавец я», — подумал он, но почему-то ему не была неприятна идея побиться об заклад, и что-то подсказывало: подлость, которую он вынашивал, была заранее предусмотрена в линии судьбы Кантена.
— Что он тут говорил?
— Что тебе было плохо.
— Вранье.
— Ну-ну… Что он за тебя отвечает. Совсем на него не похоже — о ком-то заботиться. Ишь заступник нашелся!
«Какого черта он лезет не в свое дело? — злился Фуке. — Мне тридцать пять лет, я взрослый свободный человек». И Кантен туда же — тоже считает его пьяницей. Если Фуке хоть на минуту признает, что это правда, ему конец, рухнут последние укрепления. Непримиримость Клер к его злосчастной привычке, по существу, означала признание того, что проблема существует, удостоверяла ее, в каком-то смысле служила ей опорой, а Фуке было жизненно необходимо доказать себе, что такой проблемы не было и нет. Приговор Кантена снова уличал его в самообмане.
— Еще стаканчик пикона, пожалуйста!
— О, глянь-ка, за тобой пришли! — усмехнулся Эно.
Фуке резко повернулся к окну и успел краем глаза увидеть медленно скользнувшую за стеклом тень, словно грузная рыба потыкалась в стенку аквариума и поплыла прочь.
— А зайти-то струсил, — с вымученной шутливостью сказал Фуке. Во взгляде Кантена он увидел не осуждение или зависть, а горестно-умоляющее выражение, точно как в глазах Мари в тот день у моря, когда она догадалась, что Франсуа и Моника курят в блиндаже, а она лишняя. Это зеркальное отражение затаенной детской ревности поразило его. — Может, он бы и не прочь посидеть с нами.
— Вряд ли, — сказал Эно. — Больно он гордый. Как ножом себя от всех отрезал — раз, и с концами. Одно дело, если б он вообще никогда в кабак ни ногой, ладно, бывает. Конечно, можно только пожалеть человека, если ему нет дела до других и не тянет в компанию. Но взять и ни с того ни с сего на всех наплевать — такое не прощается. Ладно, присоединяйся к нам, отведай птичек, которых настрелял наш друг Турет, они хороши только свеженькие.
Туретом звали толстяка с гладким, как фарфоровое блюдце, лицом и на диво пышными усами. Глядя на его физиономию, Фуке подумал, что Эно, пожалуй, прав и зря Кантен отвернулся от общества, где водятся такие упитанные добродушные ребята. Его зовут обратно, а он уперся, ну и пусть пеняет на себя! Хоть и не голодный, Фуке сел за стол, он много ел, держа жареных птичек руками, много пил и под конец совсем приободрился от такого славного угощения.
Было уже очень поздно, когда в нем забрезжило смутное чувство вины: Кантен — кто бы поверил? — должно быть, беспокоится. Он неохотно покинул кабачок и пошел по направлению к «Стелле»; в голове бродили приятные мысли: нынче он стал, можно сказать, почетным гражданином Тигревиля.
На первом этаже гостиницы в маленьком холле горел свет. Еще из сада Фуке увидел через окно Кантена, он сидел за конторкой, склонившись над какими-то толстыми книгами; когда-то так сидела Жизель, а совсем недавно — Клер… невыносимое зрелище. Видимо, объяснений не избежать.
Но едва он вошел и закрыл за собой дверь, как Кантен с силой захлопнул книгу, давая понять, что дожидался его, и сказал:
— Тут у меня припасена бутылка старого коньяка. Налить вам рюмочку?
ГЛАВА 4
Кантен долго корпел над семнадцатитомной энциклопедией — один том лежал раскрытый на статье «Мадрид», в другом была загнута страница на статье «Коррида», — наконец утомился, поднял голову и рассеянно посмотрел, как суетится вокруг своего автомобиля парень в баскском берете, с боевыми наградами на груди — видно, успел повоевать, хоть и молод, — торгующий изделиями монахов из аббатства Сен-Вандрий. С ребяческим задором укладывал он коробки с товаром в громоздкую американскую машину. «Паблик релейшнз», как он любил себя называть. Нынче орден странствующих рыцарей от коммерции не тот, что был прежде, когда с началом сезона они приезжали по железной дороге, останавливались в гостинице и жили до тех пор, пока не выжимали из городка все, что можно; по вечерам они любили рассказывать разные истории из своей кочевой жизни, причем, бывало, одни и те же байки звучали из разных уст, — эдакая бродячая труппа, колесящая по всей Франции. Они так же любили побахвалиться своими подвигами, как видавшие виды репортеры похождениями в разных концах света, и не было для них большего удовольствия, чем эти ночные посиделки. Некоторые даже устраивались вдвоем, а то и вчетвером в одном номере: мастика с канцтоварами, сельхозтехника с наручными часами, — чтобы иметь возможность делиться воспоминаниями чуть не до утра. Кантен втайне завидовал им и делал щедрые скидки. С появлением автомобилей застольным беседам пришел конец. Коммерсанты нового поколения налетали, как вихрь, никто ни с кем не общался, каждый катил своей дорогой. Большинство старалось на выходные вернуться домой, и «представительская комната» пустовала. Единственное преимущество заключалось в том, что визиты торговцев стали частыми и регулярными, они появлялись и исчезали в строго определенное время, как фигурки на старинных курантах, никогда никаких фокусов и неожиданностей. Парень из Сен-Вандрия приезжал каждую последнюю среду месяца.
Сюзанна решила сделать прическу. В парикмахерской ей накрутили волосы на бигуди, так что она стала похожа на Минерву в шлеме, и теперь, скользя вдоль стен, возвращалась домой, радуясь темноте. Одной рукой она держалась за голову, другую виновато прижимала ко рту. По всей гостинице, из бельевой в номера и обратно, сновали горничные и всякий раз, встречаясь взглядом с Кантеном, хитро улыбались: на кухне, наряженный в фартук, орудовал Фуке. Как только машина торговца скрылась, словно нырнув в кисею дождя, Кантен тихонько подошел к двустворчатой двери с круглыми окошками, отсюда поступали команды, выполнявшиеся на плитах и разделочных досках.
Фуке стоял у большого, изрезанного кухонным ножом и лоснящегося от жира деревянного стола и старательно вытаскивал косточки из маслин. Перед ним были расставлены тарелки и миски с разной снедью — компоненты и специи для его стряпни. Он настоял на том, чтобы закупить все самому: мол, для фаршированных рулетов так же важно правильно выбрать сорт масла, как вовремя прибавить и убавить огонь. Старая Жанна поначалу недовольно ворчала, но потом стала с интересом смотреть, как Фуке щедрой рукой намазывает на телячьи эскалопы гусиную печенку.
«Мальчик пижонит, — думал Кантен, — слишком много он всего напихал в эти рулеты, профессионалы так не делают. Хочется шикнуть, всех удивить, а на самом-то деле не больно много он в этом смыслит: ветчину режет толсто, а зря — трудно будет закрутить и связать. Трюфели и вовсе ни к чему. Он это, конечно, от широты души — здорово, но глупо. Апельсинные дольки выдают склонность к контрастам, очень смело… Но главное — какая артистичность, какие легкие, точные движения, а некоторые вещи, пусть простые, явно отработаны не сейчас».
Меж тем Фуке крошил парижские шампиньоны в разведенный виноградный уксус.
«Неплохо! — одобрил Кантен. — Подшлифовать его, отучить от любви к слишком резким пряностям — глядишь, получится приличный спец по соусам. Было бы время, я б его и по части тушения просветил».
Он зашел на кухню и зажег полный свет — тотчас засияли медные кастрюли.
— Глаза испортите, — сказал он Фуке.
Тот приветливо взмахнул рукой и ответил, продолжая колдовать:
— В рулетах главное — искусство полутонов, чтоб корочка получилась смуглая, а начинка отливала перламутром, при слишком ярком свете я перестаю чувствовать оттенки и переходы. Итак, повторяю: начинаем с маслин, берем черную и зеленую, разрезаем и соединяем, вот так… эскалоп смазываем печенкой, накрываем ломтиком ветчины, сверху кладем маслины и заворачиваем… тут у нас раскаленное сливочное масло с кусочками сала и пережаренным луком — для цвета… сначала обжарим рулетики на сильном огне, потом огонек сделаем слабенький, добавим шампиньоны, вот эти трюфели, остаток маслин и накроем крышкой.
— А как же апельсины? — спросил Кантен.
— Пока еще не знаю. Вообще говоря, это в вашу честь, ради китайского колорита. Нутром чую, что они в самый раз для соуса. Кстати, о соусе — нельзя ли попросить у вас капельку того чудесного коньяка, которым вы меня угощали?
Лицо Кантена стало каменным.
— Придется подождать, пока придет жена. Ключи от сокровищницы у нее, — проговорил он и нехотя вышел из кухни.
