Майкл Чабон - Тайны Питтсбурга
Когда она вернулась в комнату, на ней была только персиковая комбинация. Широкие бедра, раскрасневшееся свежевымытое лицо, волосы, стянутые белой резинкой. Она выглядела так, будто перенеслась сюда из сороковых годов. Этакая жена солдата, сражающегося с фашистами. Я тут же почувствовал себя чужим в этом доме.
— От тебя пахнет «Опиумом», — заметил я.
Она села рядом и прижалась лицом к моей шее.
— Какой ты приятный… Даже в духах разбираешься, — произнесла она и укусила меня.
— Ну вот… — Я уложил ее на синельное покрывало и вдохнул запах мыла и «Опиума», прильнув лицом к тому месту на шее, где билась жилка.
Пока голая Флокс взбивала яйца в белой мисочке, чтобы приготовить французские гренки, я позвонил в отель «Дюкен»[29] и попросил соединить меня с номером отца. Я стоял в углу ее славной белой кухоньки, лениво придерживая трубку плечом, разглядывал залитый солнцем двор и нюхал свои пальцы.
— Бехштейн, — бодро ответил отец.
— Бехштейн, — сказал я. — Это твой сын.
— Ах да. Мой сын. Как поживаешь, сын? Как лето?
«Нормально, пап. Я тут звоню тебе из кухни одной девушки, а она стоит передо мной раздетая. Знаешь, пап, я теперь вижу, что некоторые женщины действительно похожи на гитары».
— Хорошо.
— От меня ожидается очередной дорогой обед где-нибудь в центре города?
— Я работаю, пап.
— В таком случае предлагаю неприлично дорогой ужин на горе Вашингтон.
— Отлично. Прокатимся по канатной дороге.
— Да, на фуникулере. — Это было одно из его любимых словечек.
— Я заеду в гостиницу около шести, — уточнил я, и мы попрощались.
— Быстрый получился разговор, — прокомментировала Флокс.
— У нас всегда получается такой разговор, когда я звоню ему в гостиницу. Такие разговоры я люблю больше всего на свете.
Я сел за стол и стал смотреть, как она готовит. Флокс утверждала, что обожает это занятие. Она то и дело решительно открывала дверцы шкафчиков и раскладывала ломтики бекона на сковороде так, будто это целая наука, но при всем том, похоже, не получала удовольствия от того, что делала. Она терзала гренки лопаткой, заглядывая под каждый ломтик каждые пять секунд, и с раздражением ругалась, когда брызги жира попадали ей на кожу. Она ушла с кухни, чтобы надеть халат, а когда вернулась, все уже подгорело. Я сказал, что в любом случае редко завтракаю и удовольствуюсь чашкой кофе, чем разозлил ее еще больше. Пришлось нажраться по-свински.
— Расскажи о себе, — попросил я, работая челюстями.
— Я родилась, выросла высокой и красивой, знала радости и слезы, потом состарилась и умерла в сане аббатисы.
Рано поняв, что обладает посредственным чувством юмора или, вернее, не умеет шутить, Флокс выучила наизусть тысячи самых странных пассажей из книг и заменила остроумие способностью метать их в собеседника, как бомбы, иногда с неприличной, убийственной точностью. Она овладела некоторыми необычными приемами ведения разговора или, скорее, фокусами. Например, она понимала и могла объяснить с восхитительной ясностью многие секреты механики вроде того, как лифт отличает третий этаж от четвертого, почему после выключения телевизора на экране появляется и быстро исчезает пятно. Могла в уме быстро расставить в алфавитном порядке довольно длинный список редких слов. И, что самое удивительное, она в точности помнила абсолютно все, что ей кто-либо рассказывал о себе, тривиальные подробности — кличку домашнего питомца из далекого детства или имя дальнего родственника, седьмой воды на киселе. Этот ее дар делал Флокс смертельным врагом любителей приврать. Для того чтобы обмануть ее, требовалось немало внимания и осторожности.
— Я правильно понял, что ты пережила второе рождение? — спросил я.
Она со стуком поставила на стол свой стакан с соком и закатила глаза, будто этим намеком на Иисуса я переполнил чашу ее терпения.
— Нет, ничего такого, обычное дело. Я не хочу сказать, что не верю в Бога, потому что я в него верю, хотя гораздо разумнее было бы не верить. Но знаешь, что мне сказали эти христиане? Они сказали, что я должна научиться жить без секса. Арт, я не могу жить без секса. Если Иисус и впрямь любит меня, он хочет, чтобы я спала с парнями.
— Аминь, — подвел итог я. — А что еще с тобой было?
— Так… Я была панком, подружкой байкера, швеей, ученицей подготовительной школы и кем-то вроде домохозяйки, хотя замуж не выходила. Вот замужем я ни разу не была.
— Ты была швеей?
— Я шью как ангел.
— Что будешь делать дальше? — спросил я, подумав, что рискую, задавая слишком прямые вопросы.
— Понятия не имею, — легко ответила она. — Наверное, узнаю, что такое разбитое сердце.
— Ха, — выдал я.
Тем вечером я ехал в деловую часть города на автобусе, непривычно пустом. Сидел в самом последнем ряду. Над спинкой переднего сиденья я увидел облако дыма, окутавшее голову шофера.
— Эй, водитель, — окрикнул я. — Можно мне тоже закурить?
— А можно я докурю? — откликнулся он.
— Я вас люблю, — сказал я.
В большом шикарном холле отеля «Дюкен» — в деловом центре, где некоторые мужчины вроде моего отца все еще носят фетровые шляпы, — по-прежнему можно постричься, прибегнуть к услугам чистильщика обуви, купить программу бегов и карамельки «Тутси ролл».[30] В детстве, когда мы приезжали в Питтсбург навестить родственников матери, я думал, что этот отель построили специально для моего отца, который опоздал с рождением лет на сорок. Он любил, чтобы по утрам спортивные странички ему приносили на подносе вместе с чашечкой кофе и чтобы в баре девушки-лоточницы торговали вразнос сигаретами «Лаки страйк» и «Филип Моррис Коммандер». Во многом человек современных взглядов, он, когда дело касалось музыки, шляп и отелей, оглядывался на времена Великой депрессии, не признавая ничего, кроме Бенни Гудмана, заломленных полей и «Дюкена».
Дверь в его номер была не заперта. Я толкнул ее и нашел своего отца сидящим в кресле возле окна и разговаривающим по телефону. Я постарался войти с шумом, чтобы он мог прервать разговор, не предназначенный для моих ушей. Но он махнул мне рукой, чуть сморщил губы, посмотрев на меня, и как ни в чем не бывало продолжил беседу. Я слушал его невнятные ответы и пытался догадаться, с кем он разговаривает.
— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Слушай, только что вошел Арти. Да-да, он шикарно выглядит. Конечно, я передам ему привет. Договорились. Триста семьдесят пять. Договорились. До завтра. До свидания.
— Дядюшка Ленни, — предположил я.
— Он приглашает тебя на обед.
— Я терпеть не могу тетушку Элейн.
— Он тоже. Боже мой, Арт, твои волосы — ты выглядишь ужасно. Дать тебе денег на расческу?
— Нет, спасибо, папа. Я смастерю ее сам. Из подручных материалов. Ты прекрасно выглядишь.
— Дела идут хорошо.
— А.
Мы оба нахмурились. Я никогда не знал, как отвечать на его заявление о том, что дела идут хорошо. Оно всегда звучало так, словно он радостно извещал, что застраховал свою жизнь на огромную сумму, а меня сделал получателем страховки.
Потом мы сошлись на том, что голодны, спустились вниз на тяжелом старинном лифте и вышли на улицу. Надвигалась гроза, по Смитфилд-стрит носились большие грязные обрывки газет и пластиковые крышки от бумажных стаканов с застрявшими в них соломинками. Мы перешли мост, переброшенный от Смитфилд-стрит в Саут-Сайд, и отец напомнил мне, как пятнадцать лет назад, когда мы переезжали этот мост на машине, я поразил его, по собственному почину произнеся по буквам слово «Мононгахила».[31]
— Ты был умным мальчиком, — заметил он.
— И что только со мной случилось? — поддразнил я и засмеялся.
Он засмеялся тоже:
— Действительно!
Я решил спросить его о Кливленде, хотя знал, что Кливленд не знаком с моим отцом. Вряд ли такая важная фигура, как мой отец, когда-либо слышала о Кливленде, который, скорее всего, был на посылках у семьи Стерн. Я редко спрашивал отца о работе и очень не любил это делать.
— Пап, — начал я, стараясь выглядеть безразличным и полностью поглощенным обмакиванием кусочка французского хлеба в огромную миску с супом из омаров. — Ты знаешь кого-нибудь из ребят, работающих на дядюшку Ленни?
— Знаю? — переспросил он. — Я был приглашен на свадьбу к большей их половине. Даже танцевал с их женами.
— Ну да. Я имел в виду тех, кто ниже по рангу.
— А что? Ты кого-то знаешь? Кого-то из ребят? — Он выглядел раздраженным. — Где это, интересно, ты болтаешься, если встречаешь таких парней?
— Боже, да мало ли где… На концертах Питтсбургского симфонического, в Институте Карнеги, в опере, на факультете экономики — ты сам знаешь.
— Послушай меня, — начал он. Его без того розовое лицо постепенно наливалось кровью. — Ты всегда открыто заявлял о своем пренебрежении к делу, которым занимается твоя семья. Мы говорим о людях, у которых нет твоего и моего образования, но которые всю свою жизнь провели в тяжких трудах. У них есть жены и дети, и они зарабатывают деньги, чтобы принести их в свои семьи, своим женам и детям. А теперь оказывается, что ты, мистер Знайка, якшаешься с панками? Жадными ничтожными уродцами, которые отдают свои деньги другим жадным ничтожным уродцам?
