Том Роббинс - Новый придорожный аттракцион
Стоит сказать о Перселле и кое-что еще. Он не сопровождает женщин в абортарий – а лишь является доверенным лицом ряда опытных врачей, которые обладают высокими профессиональными навыками, с сочувствием относятся к пациенткам и моют руки до и после. Что касается наркотиков, то Плаки всегда имеет хорошую партию товаров, включая самую надежную и качественную марихуану и гашиш. Клиенту, который, по его мнению, справится кое с чем посложнее, он продаст ЛСД, мескалин, STP,[4] DMT[5] или псилоцибин. Тяжелыми наркотиками или амфетаминами Плаки не занимается. И не выносит тех, кто ими торгует. Стоит ему повстречать торговца героином (а это, надо сказать, случается довольно часто), как он тотчас пытается убедить барыгу, что подло и низко продавать людям гадость, это представляет угрозу их жизни и здоровью. Если слушатель не внимает его увещеваниям, Плаки лупит его по голове и ломает кости. В результате стоит ли удивляться, что Перселла не любят как в среде наркоторговцев, так и в среде полицейских.
Но как бы ни старались мафия, полиция или любой другой гибрид нарушителей и блюстителей закона, им никогда не завоевать уважения Плаки Перселла. Не исключено, что он проявляет недальновидность в том, что касается бандитов и полицейских. Возможно, он даже не старается понять причину того, почему они так невоспитанно ведут себя, почему так алчны и примитивны. Перселл с детства нетерпим к власти, особенно когда та против его воли навязывает ему то, что он считает ненужным и нежелательным – как это бывает чаше всего. Его отличает юношеская бесшабашность, и, что самое главное, его никогда не тревожат даже малейшие угрызения совести, когда он – с присущей ему скромной непосредственностью – нарушает хрупкую симбиотическую связь, что существует между организованной преступностью и организованной правоохранительной системой. Он совершенно бесчувственен к тем потерям, которые героиновые картели понесли из-за лелеемых им предрассудков, а также к великой досаде правоохранительных органов, его поступками вызванной. Но и это еще не все. Плаки Перселл неизменно принимает участие в акциях общественного протеста, демонстрациях и прочих деяниях, отстаивая свои моральные и конституционные права, причем в такой манере, которая идет вразрез с интересами любых средоточий власти, будь то власть «законная» или «незаконная». По этой причине ни те, ни другие не питают к нему пылкой любви, воспринимая скорее как занозу в заднице. Еще задолго до брака Джона Пола и Аманды Перселл был вынужден в силу вышеупомянутых причин от четырех до шести месяцев ежегодно проводить вне сферы выбранной им профессии. В промежутках между отсидками он обычно вербовался матросом на торговое судно, подрабатывал ковбоем в Техасе и Вайоминге, тушил лесные пожары в Монтане, распылял с самолета пестициды в Калифорнии (у него осталась пилотская лицензия и так он удовлетворял свою страсть к полетам) или валил лес на Великом Северо-Западе. Несмотря на то что он подобно Аманде с презрением относился к эксплуататорам-лесопромышленникам, именно в вековых лесах он чувствовал себя безопаснее всего. Дружба с топором неизменно помогала ему сохранять хорошую физическую форму, а чистый лесной воздух услаждал его легкие и мозг.
– Если они захотят замочить тебя, тебе не помогут никакие леса ни в Орегоне, ни Вашингтоне, – предупреждал его один ведущий художник.
– Да хрен я им сдался! Подумаешь, мелкая сошка, – ответил Плаки. – Ради меня они вряд ли станут пачкать свои шикарные итальянские туфли.
Улыбнувшись своей пятифунтовой улыбкой, Плаки подхватил подкованные сапоги и направился в леса.
Однако если оставить браваду, Перселлу следовало бы признать, что у Зиллера все же имелись основания беспокоиться за него. Узнав от мужа подробности биографии ее нового знакомого, Аманда также встревожилась. Как читатель уже, видимо, заподозрил, ни один «чистильщик» Синдиката и ни одна полицейская ищейка из отдела по борьбе с наркотиками не нашли Перселла в его убежище в дебрях дикой природы. За сочинение образчиков эпистолярного жанра, адресованных друзьям, Плаки заставили взяться события более важного свойства, нежели ликвидация или арест. Столь пугающие, кстати сказать, что, имей Зиллер хотя бы малейшее на сей счет подозрение, вряд ли бы он решил в этот хмурый скагитский день уделить должное внимание своей молодой жене, не говоря уже о слюнявой вавилонской магии, которую они с ней практиковали после ужина.
Хотя нет. Автор преувеличивает. Все было не так уж пугающе.
Как-то раз Аманда отправилась в блюзовый клуб. Ей предстояло встретиться с мадам Линкольн Роуз Гуди, которая, как Аманда неким невинным образом обнаружила, придерживалась в постели не столь академичных взглядов.
Весь вечер, независимо от того, играла музыка или нет, старый негр по имени Человек-Желе проходил по залу, продавая прямо с подноса свежую малину, сахар, стеклянные банки и маленьких коричневых паучков.
– Послушай, Человек-Желе, – спросила Аманда, – я понимаю малину, сахар и банки. Но как сюда попали эти паучки?
– Из-под двери, – добродушно ответил Человек-Желе.
Итак, у Зиллеров были две подвязочные змеи и муха цеце. Муха цеце даже была неживая. Вряд ли она могла сгодиться для придорожного аттракциона.
Однако не следует забывать, что у них еще был бабуин. Однако Джон Пол ни при каких обстоятельствах не поместил бы Мон Кула в зверинец.
– До тех пор пока тело моего друга вращается вокруг оси его розовых ягодиц, пока его внушительные клыки впиваются в бананы и дыни, пока он в здравом уме, а его смех обращается вокруг солнца, я не позволю, чтобы на него кто-то таращился с глупым видом, чтобы с ним пытались заговорить создания менее достойные, чем он сам.
Аманда прекрасно понимала отношение мужа к Мон Кулу. Ведь она сама когда-то привела своего танцующего мишку в «Индо-тибетский цирк», где тот умер, подавившись носовым платком, который какой-то мужлан в шутку запихал в его вольер.
– Но, – ответила она, – хотя Мон Кул и выдающееся создание, хотя он, так сказать, на голову выше других обезьян, хотя его сморщенные веки не раз открывались при виде чудес, лицезреть которые даже самые романтичные из нас могут лишь мечтать, – даже если и так, разве не все дикие животные обладают чувством собственного достоинства? Можно ли найти оправдание самому факту, что мы помещаем животное в клетку, выставляем на потеху толпе зевак?
После некоторых колебаний Джон Пол признал, что оправдания этому нет. А колебался он потому, что сам был, в конце концов, человеком из джунглей, одевавшимся в шкуры и перья, тем, кто охотился сам и за кем охотились в краях, где преобладает первобытное равенство. Однако не в Африке (или даже не в Индии), а в зоопарке Бронкса ему раскрыли глаза на заблуждения антропоморфизма. Глядя на волка, беспрестанно мечущегося по клетке из угла в угол, или на пантеру, что раскачивается словно под музыку за прутьями решетки, нам кажется, будто животное несчастно, разъярено или впало в отчаяние из-за того, что его заключили в тесное пространство клетки. Однако при этом мы просто приписываем животным человеческие эмоции, которыми они по чисто биологическим причинам не обладают. Так сказал служитель зоопарка. Нежный и трогательный взгляд карих глаз оленя нам кажется печальным, однако дело тут исключительно в анатомических особенностях его глаз. Не бывает печальных оленей как таковых – ни в зоопарке, ни на воле. Антропоморфизм – глупое, наивное заблуждение. Это сказал все тот же служитель. Более того, он утверждал, что в зоопарках животным гораздо лучше, чем на воле, в привычных им естественных условиях. На лоне природы постоянно ведется суровая борьба за выживание. Голод словно тень преследует животных круглый год. Он постоянно терзает их, и они радуются любой возможности его утолить. Кроме того, они вечно опасаются хищников. А также страдают от болезней. В зоопарке же животное находится в полной безопасности, его хорошо кормят, ему созданы удобные условия обитания, за его здоровьем постоянно следят опытные ветеринары. Так что зоопарк для животных – своего рода утопический рай.
Доводы эти звучали вполне убедительно, однако Джон Пол изложил их Аманде с некоторой долей сомнения, и когда та не согласилась, он ее поддержал. Сколь примитивна бы ни была эмоциональная сфера животного, оно тоже весьма чувствительно к состоянию свободы. Где-то в тайниках животного инстинкта содержится истина о том, что лучше подвергаться постоянной опасности, чем уютно обитать в неволе. В клетке или даже в «парке-заповеднике», который намного лучше любого зоопарка, животное выпадает из гармонии природных ритмов живого организма и земли. Жизнь в «тепличных условиях» ослабляет врожденную животную хитрость, нарушается естественность брачных отношений, что часто делает невозможным обзаведение потомством. Животное оказывается сбитым с толку собственной неспособностью следовать велению инстинкта. Имей оно возможность выбора, то наверняка предпочло бы риск жизни на воле гарантии безопасной и сытой жизни в клетке. И хотя мученический венец идет животному не больше чем человеку (не говоря о том, насколько он необходим вообще), а для существа, которое пребывает в мире с самим собой, стремление выжить любой ценой может не играть особой роли, тем не менее нельзя отрицать, что в борьбе за выживание существует некое подобие благородства. Какой бы ни была жизненная игра – бессмысленной или исполненной смысла, в нее все еще играют; и животное на свой звериный манер, очевидно, «знает» это, и клетка оскорбляет в нем все то, что в соответствии с его внутренним, звериным «голосом» правильно и единственно верно.
