Бора Чосич - Роль моей семьи в мировой революции
Вацулич получил столы и кровати сбежавшей немецкой семьи, на стульях остались фамильные буквы и ругательства, вырезанные ножом на скорую руку, по-немецки. Стулья и столы вносили люди в суконных формах без знаков различия, мама спросила одного из них: «Кто будете, кум?» Кум ответил: «Здравствуй, кума, таскаю мебель по линии отбытия наказания в качестве заключенного!» И еще: «Каждый, кума, должен расплатиться за свою враждебную деятельность в области частнособственнической торговли!» Мама сказала: «И то верно, кум, давайте я этажерочку придержу!» Товарищ Борислав Варшек подозвал меня и сказал: «Моя мать швея, но я написал поэму о Кирове, русском гении!» В поэме было: «Стальной великан шагает, часы он жизни считает!» Еще Варшек обещал научить меня, как делать эти вещи с девочками. Мой друг Мицко, знаток молодой души, продолжал писать роман в тетрадку, о романе он говорил, что он «женоненавистнический». Мама пересчитала все дела, которые сделала за день, и сказала: «Сосчитать и то трудно, а каково делать!» Товарищ Элияс сказал: «Никогда не бывает, чтобы всего хватало!»
Я писал стихи о восстании рабов, а потом опять о небесных телах, полуживотных-полулюдях и тому подобное. Некоторые вопрошали: «Что это он?» Другие говорили: «Он враг рабочего народа как такового!» Вацулич, уже капитан, пошел в комитет, расплакался, пал на колени и сказал: «Он ни в чем не виноват, верьте мне!» Ему сказали: «Ладно!» – но не поверили. Пришел строгий товарищ в сапогах и сказал: «Я видел пьесу Ивана Гундулича, в которой один поп воздевает руки горе, пока другие поют, я это запретил!» Тетки воскликнули: «Но это же „Дубравка", поэма о свободе!» Товарищ сказал: «А зачем тогда поп?» Дедушка сказал: «Так им же видней зачем!» Товарищ сказал: «Я знаю только то, что должен выполнять как Отдел по защите народа, и точка!» Капитан Вацулич, мой друг, принес мне различные открытки, а также билеты на торжественное мероприятие литературного плана. Я надел мамину шубу, прабабушкины боты и сел в первый ряд, как было обозначено в билете. Рядом со мной сидели народные писатели Йован Попович, Чедомир Миндерович и другие, а также жены народных офицеров, в настоящее время очень занятых. На сцене с графином воды некоторые товарищи читали из различных книг славные описания военных событий, как свои, так и чужие. Я крикнул: «Ура!» Все были удивлены. Капитан Вацулич сказал: «Ходи везде с целью самообразования!» Я смотрел советский военный ансамбль с борьбой двух карликов в народных костюмах, которые в конце концов оказались одним человеком, артистом. Я смотрел запрещенный довоенный фильм «Наш взгляд», с разоблачением женского тела на озере, полностью. Я получил пропуск на концерт Татьяны Окуневской, русской героической певицы, очень толстой. Мой отец пытался сделать гимнастическое представление «Стойка на руках», но под воздействием алкоголя упал посреди кухни. Мои тетки взяли гитару, спели «Амурские волны», но очень хорошо.
Мы организовали вечер с песнями и рассказами на тему народно-освободительной борьбы, тетки сделали пригласительные билеты. Раньше тетки удивительно здорово расписывали пасхальные яйца с помощью маленьких зайчиков, птичек и слов «Христос воскресе!», сейчас свое умение они перенесли на изготовление билетов в рамочках из пятиконечных звезд, знаков свободы. Кто-то дал один билет неизвестному пьяному товарищу, дедушка намертво стоял в дверях, восклицая: «Вам здесь делать нечего!» Пьяный объяснил, что заплатил за билет человеку в пенсне, и заорал: «Наливай, за что заплочено!» Это было опасно. Меня пригласили на подобное мероприятие, там играли в игру, похожую на «Не злись, человече!». Все бросали кости; кто первым достигал цели, уходил в комнатку с некоей Лиляной. Лиляна учила всех, что надо делать с губами и другими частями тела, я в этой же комнатке, сквозь темноту, видел портрет Феликса Эдмундовича Дзержинского, почти плачущего. Я вдруг стал писать стихи о том, как хотелось бы мне быть книгой, которую женщина читает в кровати, а потом она засыпает, в то время как я, в облике книги, остаюсь на ее груди. Стихи я прочитал Раде Кайничу, он спросил: «Это еще что такое?» Я сказал, что вспомнил те его фотографии, где он целуется с женщиной, и критику, которой я подвергся в связи с недостаточным проявлением мужественности в другом случае. Товарищ Кайнич сказал: «То жизнь, а это – поэзия, и в ней все должно быть по-другому, то есть рабоче-крестьянски и красное!»
Тетка сказала: «Все коммунистические песни прекрасные, но лучше всех та, что называется „Полет молодости!"» Мой товарищ Игорь Черневский, русский, шел по карнизу шестого этажа, расставив руки. Мать русского падала в обморок. Воя Блоша сказал: «Я не сумею!» У нас был родственник, довоенный летчик на почтовых самолетах, в настоящее время павший на войне. На первом этаже жил старик, первый сербский авиатор, старик рассказывал: «Я падал двадцать семь раз вместе со своим самолетом, и хоть бы что!» И еще: «Как-то раз вошел я в пике, все в голове помутилось, будто постарел лет на десять, а потом ничего!» У меня был металлический самолет, биплан, что-то вроде украшения, с пепельницей на хвосте. Я сделал еще один самолет из дерева, самолет я выбросил в окно. Самолет упал во двор как кирпич, консьерж крикнул: «Чего бросаешься!» Рядом жил Иван Гелин, конструктор несуществующих летательных аппаратов, очень страшных. Вацулич сказал: «Конница решает дело в любой войне, и вообще!» Тетки сказали: «Давай мы тебе коня нарисуем!» Дедушка сказал: «Хватит ерундой заниматься!»
У меня был друг с дырой в шее, в дыре было что-то вроде пуговицы. Когда он говорил, все время слышалось что-то вроде «Кц-кц!». Мама сказала: «Это все последствия!» Я давно еще упал головой вниз, но ничего не произошло. Мама сказала: «Упаси Бог!» Затем добавила: «Отец столько раз влезал на гимнастические снаряды, и вот!» Вацулич сказал: «Соколы вроде как солдаты!» Отец сказал: «Бери выше!» В старый карманный календарь 1937 года, в который мама когда-то заносила цены на мясо, салат, майонез, а затем дни рождения членов семьи, мудрые изречения и медицинские советы, я стал вписывать названия фильмов, как русских, так и других. Фильмы назывались: «Неудержимый командир», «Падение Берлина», «Человечество не предать»; я ходил в кино с Цаканом. С Цаканом я ходил на представления универсального цирка «Дядя Люба из Уба», а также на представление в какой-то дыре, где госпожа Драгица раздевалась догола. С Цаканом я шатался по подвалам, полным табачного дыма и драк, какой-то тип лез мне в лицо и спрашивал: «Малый, известно ли тебе, что такое человеческая душа?» Другой, в засаленной одежде, говорил: «Всего можно лишить человека, кроме сердца!» И еще: «Да здравствует Павел Босустов, преобразователь земного шара!» Какая-то дамочка обслюнила мой рукав, Цакан сказал: «Черт с ней!» Мы ходили на старый мост, наполовину разрушенный, и писали в реку. Цакан сказал: «Все течет!» Мы ходили к капитанше речного пароходства в отсутствие капитана, капитанша показывала нам, как великолепно она изваяна рукой природы. Капитанша давала нам почитать книги «Как причесываются королевы», «Когда кипит кровь» и «Тайна первой ночи», последняя была с картинками. Ходили мы и к некоей Драгославе, Драгослава прихрамывала, но пела песню «Тяжко мне тебя забыть, голубчик!» – и показывала нам с помощью пальцев фокусы. Были мы в каком-то трактире, в трактир вошел человек без руки и сказал: «Сейчас вы увидите бойца Двадцать первой сербской, который всех победил, в том числе и себя!» Той рукой, что у него оставалась, он вытащил пистолет и выстрелил в голову. Цакан сказал: «Вот это нервы!» Я видел, как из Дуная вытащили труп, это было что-то огромное и фиолетовое. Я видел, как одного типа поставили к столбу на рынке, все плевали в него и называли спекулянтом. Я видел, как мужчина бил женщину ногой, женщина стояла на карачках, мужчина сказал женщине: «Тьфу!» Мне показали непонятную фотографию и сказали: «Отсюда появляются дети!» Показали мне еще одну картинку, на ней была какая-то женщина на оттоманке, из задницы у нее торчала гвоздика. Хромоножка сказала мне: «Что ты боишься, попробуй, это не больно!» Дома я нашел тетрадку, заполненную поручениями, невыполненными. Товарищ Раде Кайнич спросил: «Где пропадаешь?» И еще: «Что, хочешь, чтобы мы о тебе мнение изменили?» Потом сказал: «В нынешней обстановке не может быть речи об уходе от бурлящей жизни, которая кипит вокруг нас!» После этого он велел мне заполнить анкету по работе секций – идеологической, культурно-просветительной, настольного тенниса и музыкальной, с приложением краткой справки по содержанию их воспитательного воздействия. Я сказал: «Все будет в норме!» Мама сказала: «Он по уши в работе, а так плохо ест!» Дядя сказал: «Так закаляется сталь!» Я сказал то, что мне сказал товарищ Кайнич о жизни и невозможности из всего этого выбраться никому из нас. Мой друг Цакан и я пошли на свиданку, нам сказали: «Где это вы болтаетесь?» Одна товарищ, у которой никак не росли груди, сказала: «Явились, не запылились!» – нечто вроде стихотворения экспромтом. Товарищ Абас сказал мне: «Может, ты и напишешь югославскую „Войну и мир", это дело твое, но ты обязан приходить на собрания по вопросам уплаты членских взносов, работы в культпросветсекторе и секторе самокритики!» Другие сказали: «Пусть его стишки кропает, мы здесь зато коммунисты!» Я сказал: «И Владимир Маяковский был коммунист!» Товарищ без грудей сказала: «Но беспартийный!» Я сказал: «Ну и пусть!» Мне велели организовать новогоднее представление. Я спросил Вацулича, не желает ли он продекламировать свое известное стихотворение «На посту!». Он сказал: «Я с детьми не могу!» Я спросил теток, как обстоят дела в смысле их игры на гитаре, они сказали: «У нас более серьезные обязательства!» Я позвал Элияса Альхалиля и еще двоих, дал им какие-то довоенные календари с диалогами между Мойшей и Сарой или чем-то в этом роде, потом сказал: «Вы исполните это, потом я сыграю на аккордеоне!» На представление пришли представители прогрессивных родителей, офицеры-холостяки и другие люди, сначала были танцы с хороводом и с партизанскими прихватами, потом, по моему сигналу, актеры вышли с календарями в руках и стали читать жуткие вещи, которые я в них нашел. Элияс Альхалиль прочитал: «Слушай, Сара, женушка моя, почему ты с Коном наставляешь мне рога?» Присутствующий товарищ Евтович крикнул: «Кто это написал?» Я ответил: «Неизвестный довоенный писатель!» Он сказал: «Это свинство!» Я начал исполнять на аккордеоне веселую русскую песенку «Вышел как-то раз на площадь Сталин!». Все зааплодировали. Товарищ Евтович сказал: «Вот это другое дело!» Я декламировал, выставляя вперед плечо, в соответствии с тем, что я видел на фотографии «Маяковский в редакции „Комсомольской правды", облокотившийся на пачку рукописей». Декламируя, я акцентировал определенные слова, например: «промеж глаз», «неправда» и тому подобное; как раз тогда у меня стал ломаться голос. Один товарищ с выбитым в ходе борьбы глазом сказал: «Это чушь, русские не пишут таких непонятных стихов!» Я сказал: «Пишут!» Тогда товарищ вытащил стеклянный глаз и бросил его на пол, глаз не разбился, но было страшно. После этого я прочитал еще более непонятное стихотворение; глаз товарища протерли спиртом и вставили на место. Студенты кричали: «Мы просто-напросто советская республика!» Дедушка сказал: «Вот уж нет!» Павел Босустов прочитал подпольную лекцию, в которой утверждал: «Иосиф Сталин мертв, взамен его сделан другой, из воска, с подвижными губами и карликом внутри, который говорит изнутри с помощью специальных устройств!» Владимир Мухин, наш товарищ, сказал: «У каждого должен быть отец, хоть не все в этом сознаются!» Я декламировал собственную поэму «Сталин, стальной человек!». Мама говорила: «Это пройдет!» То же она говорила, когда тетка заболела ангиной и когда отцу во время демонстрации швейной машинки проткнуло палец иглой. Я все это запоминал. Дедушка сказал: «Иногда и наоборот бывает!» Дядя смотрел на кончик носа, упражняясь в косоглазии. Мама сказала: «Балуйся, балуйся, вот останешься таким навсегда!» Дедушка сказал: «Ничего, красившее будет!» Одна родственница ночевала у нас, у нее были какие-то резиновые кишочки, это очень возбуждало. Потом я сказал Вое Блоше: «Я спал с одной родственницей!» Он спросил: «Как это?» Я ответил: «С помощью кишки и ее согласия!» Воя сказал: «Ты понятия не имеешь о том. как дети делаются!» Потом я участвовал в конкурсе на лучшего ребенка-поэта. Я послал длинную поэму под названием «Наша борьба», со всеми подробностями и иллюстрациями тушью, которые исполнили мои тетки. Мне сказали: «Твоя вещь лучше всех, но премию придется дать товарищу Иосифу Луменбратену, который очень беден!» Пришла моя мама и сказала: «Как вам не стыдно!» Моя мама также участвовала в конкурсе на лучший ответ на вопрос: «Что вы знаете о микробах?» – но это было до войны. Мне снился сон, в котором я в качестве премии получаю педальную машину, но когда я проснулся, то увидел, что действительность иная. Меня послали на встречу преподавателей, солдат и молодежных активистов, один товарищ в галифе посмотрел на меня и сказал: «Браво!» Потом он повернулся к другим товарищам с заспанными лицами и сказал: «Поглядите-ка на этого молодца!» Они сказали: «В Доме молодежи надо «скоблить полы, красить двери и петь в хоре!» И еще: «А кое-кто карабкается на стол для пинг-понга и делает детей!» Я раздал форму членам хора и сказал: «Вернете, как отпоете!» Формы разошлись по городу, члены хора стали вести в форме частную жизнь, и мне сказали: «Была бы подороже, шлепнули бы!» Я сказал: «А что делать!» Был товарищ Йован Прият, я называл его: «Лучший друг!» Йовану Прняту сличит настоящую партизанскую форму, его отец был портным. Я записал в дневник: «Кусок мяса я поделил с Йованом Прнятом и Mирьяной Вукобратович!» Тетки нашли дневник и спросили: «Кто эта Мирьяна Вукобратонич?» Я покраснел. Потом Иовам Прият украл членские взносы, стал гладить девчонок но ногам выше колена, а мне сказал: «Ты мне не товарищ!» У меня были и другие друзья, которые назывались «лучшие». Лучшие друзья приходили к моей маме на обед, мои тетки учили их декламировать и чистить зубы, лучшие друзья объедались тушеной фасолью, а потом рассказывали: «Его папаша вечно пьяный, а сам он засранец!» Мама сказала: «Уходите прочь!» Кто-то приходил списать домашнее задание по сербскому языку на тему «Роль морали в новом обществе!», в стихах. Я говорил: «Узнают ведь!» – но списывать давал. Один художник спросил маму: «Нет ли у вас старого свитера?» Один студент умолял: «Не пустите ли меня переночевать, всего на две ночи, в связи с похолоданием?» Художник потом сказал: «Что вы мне за половую тряпку дали?» Студент украл теткину зубную щетку. Товарищ Раде Кайнич пригласил меня в кабинет и сказал: «Никто не в состоянии написать величественную поэму, кроме тебя!» Потом он вывел меня на сцену перед всей конференцией и сказал: «Вот, гляньте, кто угробил ваши формы для хорового пения, и пусть он посмотрит вам в глаза, если у него есть совесть!» Потом он сказал мне: «Я не хотел, но надо!» И еще: «Организация – кузница новых людей, но с характерами!» Я сам начал петь в хоре, несмотря на разнобой в одежде. Мы пели песню «Весь мир теперь у наших ног!». Буца Кромберг, который стоял у меня за спиной, спросил: «Мать твою, это что, твое?» Товарищ в кепке ответил: «Все эти вещи были в старой, прогнившей Югославии!» – слово «прогнившей» он как-то особенно подчеркнул, будто гнилья вовсе никогда и не было. По улицам, еще не освещенным, я вел товарища делегатку из Приедора по адресу, который мне дали в комитете. По адресу вышел человек в очках и сказал: «Это неправда, я адреса не давал, я инженер!» Лотом я отвел ее к портным, глухонемым, которые все время безотказно принимали делегатов, и сказал: «Пришли!» Товарищ спросила меня: «Ты что, обозлиться не можешь?» Я ответил: «Нет!» Потом я рассказал обо всем этом. Тетки покраснели, но сказали: «Страшно!» Вацулич захотел сменить тему разговора и рассказал историю про операцию с помощью обыкновенного перочинного ножа, обмакнутого в водку. Мама сказала: «Человек в смысле выносливости как животное!» Был еще один лучший друг, звали его Чапрля. Чапрля приходил есть картофельный паприкаш, наше лучшее блюдо, после чего читал мне стихи о Драге, которые он написал. Чапрля говорил: «Давай изобразим войну между немцами и партизанами!» Изображение было переполнено различными удушениями, в момент одного из удушений ему удалось украсть у меня часы марки «Лонжин», довоенные. Мама сказала: «Мы тебе картофельный паприкаш, а ты!» Чапрля ответил: «Это не я!» Ольгица, которой я написал письмо о новом типе дружбы противоположных полов, показывала на меня пальцем и говорила: «Он стоял передо мной на коленях!» Я говорил: «Да, было, но про колени – врет!» Была лекция «Об эмпириокритицизме!». Лекцию читал товарищ Абас. Я полагал, что он скажет по этому поводу о наших критических товарищах и о дружбе вообще, между тем товарищ Абас поминал каких-то иностранцев, а также товарища Ленина; о нас же не было сказано ни слова. Буца Кромберг сказал: «Что я тебе говорил!» Товарищ Абас прочитал еще одну лекцию: «Как не потерять правильное направление среди множества идей!» Я сказал: «Я темноты даже в детстве не боялся!» Про меня говорили: «Его все еще купает мать!» Другие говорили: «Ни мужик, ни баба, раз стихи пишет!» О моей семье говорили: «Неизвестно, чем они там занимаются!» – а некоторые выражались еще короче: «Это бордель!» Я держал речь под названием «Является ли бордель добровольным объединением во имя искусства и коммунистического мышления?». Все молчали, только один сказал: «Поете много, все от этого!» Товарищ с розовыми бланками снял шапку и стал расспрашивать: «Что вы делали во время оккупации?» Дедушка ответил: «Делал деревянные башмаки и жрал говно!» Мама сказала: «Я угробила сердце!» Дядя сказал: «Дружище, лучше я промолчу! – и добавил: – У тебя бумаги не хватит все описать!» Еще один спрашивал: «Не знаете ли вы известного фашистского преступника Эрвина Дункельблюма?» Я ответил: «Я знаю только господина Хардтмута, фабриканта карандашей, но это совсем не то!» Спрашивали: «Не заходили ли в ваш дом закоренелые бандиты немецкой принадлежности Дойч и Крвинский?» Я сказал: «Мне известны только Майнел и Герольд, фабриканты моего маленького, транспортабельного аккордеона на шестьдесят басов!» В анкете еще было записано: «Торговали ли вы несчастными еврейскими душами в корыстолюбивых целях?» Мама сказала: «Рудике Фрелиху, товарищу моего сына, в настоящее время мертвому, я намазала хлеб маргарином, когда он уходил в лагерь, потому что ничего другого у нас не было!» Товарищ Раде Кайнич спросил меня строго и печально: «Почему ты происходишь из мелкобуржуазной семьи?» Я спросил: «А что?» Раде Кайнич сказал: «Я хотел выдвинуть тебя в делегаты!» Я обещал: «Я постараюсь!» Товарищ в сапогах сказала: «Мне никогда не прочитать тех книг, что вы прочитали во время моей скотско-пастушеской жизни, все из-за этого!» Тетки спросили: «А при чем здесь мы?» Дядя сказал: «Сейчас есть какой-то новый способ, посредством вечерних посол!» Мама говорила: «Душу им готова отдать, они ведь как сыновья мне!» Товарищ капитана Вацулича, Строгий, сказал: «Все-таки многовато попов в вашем прошлом!» Отец немного подобрался и спросил: «Будет ли возобновлено сокольское движение для закаливания мышц?» Товарищ Вацулича ответил: «Единственным движением будет движение за освобождение человечества, и этого достаточно!» Мы старались войти в жизнь новой организации, несмотря на недостаточность питания, усталость и другие незадачи человеческого организма. Наш товарищ Исаак Деполо пришел и попросил теток: «Перескажите мне книгу Ивана Тургенева „Записки охотника", мне сегодня по ней лекцию читать!» Довоенный учащийся сельскохозяйственной школы Драгиша Сикимич попросил у нас старую бухгалтерскую книгу, незаполненную, чтобы записать в ней свою военную эпопею «Настанет день!», которая уже была у него в голове. Некоторые другие солдаты начали уносить дедушкины стоптанные сапоги, ему уже ненужные, а им еще годящиеся для предстоящих битв. Пришел тип в очках, совсем маленький, и сказал нам: «Вам всем надо съехаться в одну комнату, а в квартиру въедет товарищ!» Тетки принялись верещать, мама сказала: «Мы съедемся, но что будет с товарищами, которые приходят сюда за различными вещами и советами?» Вацулич заторопился: «Мне надо на смену караула!» Солдаты перенесли наше пианино, хрустальные бокалы, книги и картины, изготовленные тетками, я перенес свою стенгазету и аккордеон «Майнел унд Герольд», дедушка сказал: «Это инфамия!» В новой комнате, очень красивой, мы вновь стали петь русские и другие песни, мама подогрела на всех ракии, я, выпив два глотка, прочитал речь о защитниках Ленинграда, по-русски.
