Алексей Беляков - Пепел и песок
— Да какая секретность, помилуйте! Днем все наши актеры работают и учатся. Ну что, рассчитаемся?
— А вы больше не будете кушать? — ласково осведомляется Требьенов.
— Нет, не буду. У меня своя диета. Не волнуйтесь, я заплачу.
Еще один удар током.
Мир Мирыч зовет официанта, перебирая рукой воздух. Я разглядываю его визитку: она перламутровая, искрится под декабрьским солнцем. Хотя в клубе «Ефимыч» нет никакого солнца. «Трубецкой-Бенуа Велимир Велимирович. Студия „Потемкин“».
Официант подходит, прилипает подошвами к деревянному полу и ждет, пока Мир Мирыч достанет из того же теплого кармана таблетку и прикажет:
— Мне стакан воды.
— Без газа, как всегда?
После четырех чашек кофе и суммы тысяча долларов мне тоже очень хочется стакан воды. Два стакана воды.
— Э-ээ… А можно…
Официант не видит меня:
— Что еще, Мир Мирыч?
— Что еще? Ну и, как бы, счет.
Снова Марк:
— А можно…
Официант поворачивает ко мне мраморное лицо. Язамираю. Официант не ждет, уходит вдаль. Скотина! Тварь! Ты будешь плясать под шум моего прибоя! Я залью тебе кипящий перламутр в глотку! Я вернусь!
— Что с тобой? — Требьенов вглядывается в меня.
— А что?
— У тебя такой взгляд…
Мир Мирыч зевает:
— Не высыпаюсь совершенно. А вчера еще был прием в Патриархии.
— Прямо в Патриархии? — Требьенов разводит руки, видимо, изображая распятие.
— Да. Моей жене вручали приз «Тихий ангел» — сам Патриарх. За ее фильм «Свято место».
— Да! — восклицает Требьенов. — Великолепный фильм! Просто великолепный!
— Вы видели? — Мир Мирыч подозревает неладное.
— Конечно! Такое нельзя пропустить. Актеры подобраны идеально!
— Вообще-то он, как бы, документальный…
Скромный зал. Иконы в золотых окладах.
Патриарх троекратно целуется с женой Мир Мирыча. На ее голове скромненький синий платочек. В первом ряду сидит Мир Мирыч, сочится миром. Патриарх затягивает пасхальным распевом:
— Этот фильм пронизан духом православия, и в наше тяжелое время способен пробудить в людях…
Стоп кадр. Стоп. Кадило, замри.
— Это было очень приятно, — завершает Мир Мирыч эпизод в окладе. — Прямо из рук Патриарха. — задумывается, прислушивается к эху далеких псалмов. — Мы с женой на одном курсе во ВГИКе учились. Только она потом пошла в документалку, а я стал игровые снимать. Наш курс вел сам Божедомский.
— Великий мастер, — прикрывает глаза Требьенов.
— А вы у кого на курсе учитесь? — Мир Мирович снимает очки, чтобы лучше видеть меня.
39
Использую туповатый, но верный фокус: перевожу цвет в ч/б.
Без очков монохромный Мир Мирыч уже не учитель физики. Смотрит искоса, со средневековым прищуром:
— У кого?
— У нас много преподавателей.
— Но в чьей ты мастерской?
— У нас нет мастерских на истфаке.
— Каком истфаке? Сильвер сказал, что ты на кинодраматургии во ВГИКе.
Официант приносит стакан кастальской воды на подносе. И листок со счетом. Мир Мирыч берет стакан, рука дрожит, в стакане рябь. Листок официант прижимает тяжелой солонкой — хотя ветра нет.
Мир Мирыч кладет таблетку в рот, глотает воду. Этой перебивки хватает, чтобы Требьенов проделал передо мной своими глазами несколько ярких трюков. Молчи, я сам все скажу!
Таблетка еще следует по бурому пищеводу навстречу язве, когда Требьенов произносит:
— Он учится индивидуально, у Ричарда Овсянкина. Родители оплачивают.
МИР МИРЫЧ Ах, у Ричарда… А кто его родители?
ТРЕБЬЕНОВ Бизнесмены.
МИР МИРЫЧ А где живут?
ТРЕБЬЕНОВ
В Москве.
МИР МИРЫЧ
Давно?
ТРЕБЬЕНОВ Всю жизнь.
МИР МИРЫЧ Не надо врать.
ТРЕБЬЕНОВ Но почему?
МИР МИРЫЧ Да ваш акцент!
ТРЕБЬЕНОВ Какой акцент?
МИР МИРЫЧ Такой акцент. Я слышу все.
ТРЕБЬЕНОВ Поверьте, мы…
МИР МИРЫЧ Ведь с юга вы?
ТРЕБЬЕНОВ Как вам сказать?
МИР МИРЫЧ Да мне насрать.
ТРЕБЬЕНОВ Простите, что?
40
Мир Мирыч надевает очки, снова становится милым учителем физики и возвращает нам цвет.
— Мне все равно, откуда вы, дорогие мои южане. Мне нужны сюжеты. Хоть с юга, хоть с севера.
Требьенов страдальчески смеется:
— Будут, будут, Велимир Велимирович!
— Набросаешь что-нибудь до завтра? — Он поворачивает ко мне голову, трет шею. — Чертов остеохондроз. А?
— Набросаю.
— Нужна драма. Причем с хорошим культурным бэкграундом.
— С чем?
— Мы стремимся работать на продвинутую аудиторию, не для ларьков на Курском вокзале. Может, что-нибудь историческое, раз уж ты историк? Все, до завтра. У меня через час кастинг.
— Что?
— Отбор актеров.
Мир Мирыч кладет под солонку несколько купюр, задумывается и добавляет еще одну. Встает, протягивает мне руку:
— До завтра. Бог даст, что-нибудь у нас и получится.
Требьенов уже отодвигает стул Мир Мирыча и спрашивает тонким голоском:
— А как бы мне получить членство в «Ефимыче»?
— Очень просто: нужны две рекомендации. Одну я тебе дам, а вторую… — озирается вокруг, морщится. — Да вон, хоть Иван Неронович. Когда протрезвеет. А зачем тебе?
— Очень приятное место и интеллигентная публика… Вы ведь не будете ходить, куда попало.
— Ну да. Не буду. Кстати, очень прошу: забудь слово «кушать». Такого слова в Москве как бы нет.
— Уже забыл!
— И еще имей в виду: Ричард Овсянкин умер полгода назад.
— Царствие небесное!
Аминь.
41
Наше время.
Можно вздохнуть свободно и крутить педали, пока не воткнулся в спицы очередной флешбэк.
Добрый Бенки, неси меня к моей Катуар на своих стальных чреслах! Мы прекрасны с тобой. Мой плащ развевается, накрывая Тверскую. Провались вся Москва, уйди сквозь песок, мне не нужен никто. Только девушка-диалогистка.
— Здравствуй, Катуар! Здравствуй, птица!
Она в белом льняном сарафане. Солнечный свет делает его почти прозрачным. Бенки дрожит от волненья.
— Ты на велосипеде приехал на свидание? — Катуар улыбается кому-то поверх моей головы.
— Да… Я так сроднился с ним.
— Интересно взглянуть и на других родственников. Много их там еще у тебя? Лягарпа не считай — он уже мой родственник.
— Еще пишущая машинка марки «Брунгильда». Но она старенькая, ей тяжело далеко ходить.
— Я ее не видела. Сдал в дом престарелых?
— Нет, она в секретере живет, в полном ампире. Зачем ей пылиться?
— Надо познакомиться. Но как мы пойдем в кино с твоим родственником?
— Я очень хочу тебя поцеловать.
— А Бенки тоже хочет? — она проводит рукой по рулю. (Алый лак я люблю.)
— Хочет. Но я раньше сказал, чем он.
— Целуй.
— Ты на каблуках, я не дотянусь.
— Мне встать на колени?
— Нет, я попробую взлететь.
— Ладно, начни с того, что проще, — она склоняет теплое плечо к моим губам.
Я целую его — прямо в татуировку «А».
— Какое у тебя глупое лицо при этом! — Катуар смеется.
— Почему я от тебя сношу все эти шутки? Особенно про мой рост.
— Да, конфликта не получается. Сплошной гур-гур. Противоречим законам драматургии.
42
15 лет назад.
— Мне кажется, молодой человек, вам нечего делать на историческом факультете. Вы не согласны? — Профессор Бурново отбрасывает зачетную книжку, она едва касается стола и прыгает мне на колени, бедняжка. «Укрой меня, спаси и сохрани!»
— Наверное, согласен.
— Видите, вы даже не пытаетесь бороться. Где ваша пассионарность?
— Что?
— Гумилева читали?
— Нет еще.
— Я и вижу. А что читали в этом семестре?
— В смысле?
— Назовите мне, что вы читали, будьте любезны!
— Я?
— Вы!
— Я читал…
— Что? Мою монографию о Бенкендорфе, например, читали?
— Нет еще.
— Вы откуда приехали в Москву?
— Из Таганрога.
— Пожалуй, пора вам туда возвращаться. Я сегодня же поговорю с деканом. Что вы смотрите на меня? Прощайте.
Пауза. Хиштербе.
— Прощайте! — Профессор делает метелку тонкими пальцами, подняв ветерок.
Ах, Бурново! За что ты так со мною? Психическая метеорология — опасная дисциплина.
— В Таганрог, молодой человек! В Таганрог.
Порывы ветра усиливаются. Штормовое предупреждение.
Встаю. Еле держусь на ногах.
— Я никуда не уеду.
— Что? — он плохо слышит меня сквозь шум бури.
— Я никуда не уеду! Я буду здесь вечно!
— Что?
— Я из переулка Вечность!
— Выйдите отсюда!
— Замолчите! Здесь все подчиняется мне!
— Пошел вон!
— Приказывайте своему мертвому Бенкендорфу. Может, он вас услышит?
Профессор задыхается. Но я уже плохо различаю его силуэт сквозь пыльную бурю.
