Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2006)
Когда я приезжал к отцу, он обычно сидел в холодном своем кабинете среди тусклых алюминиевых коробок с зернами, в пальто и шляпе, и торопливо писал. При моем появлении он весело таращился, показывая, что видит меня, но пера не оставлял. И пока не заканчивал страницу (или главу) — пера не бросал. Лишь закончив, плашмя звонко шлепал ручку на бумагу. “Видал — миндал?” — говорил свою любимую победную присказку. Слегка стесняясь, он притягивал меня рукою к себе, произносил почти шепотом: “Ну, как ты живешь?” — и, не дожидаясь ответа, бодро поднимался и вел меня на поля. Не видел бы его трудов — ни за что бы не поверил, что в этих продуваемых ветром унылых просторах закопано столько энергии и ума! Рожь — ею пришлось ему заниматься, переехав в Суйду, — была самой распространенной и самой запущенной культурой. “Рожь высокую”, которая к осени падала и спутывалась, крестьяне брали серпами, а комбайн сквозь эти джунгли пробиться не мог — получалось, что рожь сеять уже нельзя. Отец скрестил великаншу с коротконогим дичком, хитро обведя его вокруг пальца — так, что, кроме короткого стойкого стебля, он ничего предкам не передал. Но иногда, через поколения, он заявлял о себе — вдруг появлялись образцы — вылитые отцы, не только коротконогие, но и с хилым, осыпающимся колосом. Нужно было еще раз “провести” его — отец использовал тогда “клумбу”: обходя со мною вместе бескрайние поля, отбирал и аккуратно выкапывал лучшие экземпляры и высаживал их на стороне вместе, переопылял, получал “элиту”. Я терпеливо ходил вместе с ним, с унынием чувствуя, что он возлагает на меня надежды… но надежды его оправдал не я, а аспирант Васько, приезжавший по утрам из Гатчины на мотоцикле, весь забрызганный грязью (особенно встречные поливают, жаловался он), и — сразу же вместе с отцом залезающий в пыльные заросли. Я, мучаясь, сидел на краю канавы, твердо решив все-таки отстоять свою непричастность — тогда я твердо был уверен, что это — не жизнь.
Иногда отец вроде понимал, что не только лишь о гибридах и сортах надо говорить с подрастающим сыном — что-то, наверно, и другое интересует его. Специально, думаю, он повел меня в сельскую баню. Стыдливо вдруг сунул намыленную мочалку мне между ног, пробормотав: “И похаб три… не забывай!” В бане я и так был красен — но тут побагровел еще больше. “Что еще за слово такое… деревенское он сказал! Можно, наверно, было сказать это как-то иначе!” Но — как? А он, тоже сделавшись еще красней, продолжил: “И эту… штуковину свою… береги. Если тебя будут учить как-то баловаться с нею — сразу уходи!” Тут пот прошиб нас обоих окончательно. Помню, что стыдно мне было вовсе не из-за темы — с друзьями мы вели гораздо более смелые разговоры. Стыдно было из-за отца, из-за его неумелости, торопливости. Все небось думают про нас: “Спохватился батя! Перед ним уже взрослый мужик сидит, а он ему детские вещи рассказывает! Где же ты, батя, раньше был?” Вот чего стыдно было мне — а отнюдь не темы. Воспитание в этом направлении он продолжил в тот же день. Провожая меня на станцию — на этот раз мы были в огромном темном поле совершенно одни, — он вдруг проговорил лихо, заканчивая какой-то эпизод: “В общем, как Василий Архипыч говорит: за двумя зайцами погонишься — ни одного за яйца не поймаешь!” Это значило, по его понятиям: вот мы с тобой разговариваем, как два взрослых мужика, порой и соленое словечко можем ввернуть. Все нормально! Но некоторое время после этого мы не могли смотреть друг на друга, стыдясь вовсе не зайца с яйцами (во дворе мы посильнее закручивали), а именно этих торопливых попыток сближения, выглядевших жалко. Надо отдать должное отцу — мучился этой темой он недолго и уверенно соскользнул в разговор, где не испытывал ни малейшего смущения — только восторг. “Тут у меня получены инте-рес-нейшие результаты!” — и спихивал меня с утоптанной дорожки в темные заросли ржи — и во тьме, и с закрытыми глазами он мог найти в бескрайнем поле все, что интересовало его, и даже вовсе не искать, а сделать шаг — и ухватить нужный ему колос. Тут уже ничто не смущало его — к примеру, что сын его промок и может опоздать на последний поезд!.. “Интереснейший результат!” Вот что важно, остальное — пустяки!.. Вроде бы ничего не вынес я из тех мучительных своих поездок — и селекционером я не сделался, и половое воспитание получил не там… Но то пребывание в темном бескрайнем пространстве, под огромным небом, как-то осталось во мне.
Но главное — все, что я сейчас вспомнил, я должен удерживать в распухшей голове. Отец прочно узурпировал машинку — не подойти. Сперва стучал сбивчиво, неуверенно, но постепенно вдруг разошелся — сплошной треск. Смело приобретает новый опыт. На девяносто пятом году. За леском, где чеченские наемники строили дачу кому-то, тоже послышался стук — батя всех поднял на трудовую вахту! И даже дятел прилетел на сосну и начал долбить — трудовой всеобщий подъем. Только я не при деле. И уверен, кстати, что отец отнюдь не воспоминания свои печатает. Только науку! Лишь наука интересует его!
Я подошел. Как раз несколько рычажков букв, торопливо нажатых, сцепились перед листом, и отец, запустив туда палец, пытался этот узел разорвать. Не смущаясь хрупкостью устройства — он и колосья свои так же хватал, видимо, сразу чувствуя их цену, прикосновением подушечек пальцев… Но тут-то он не понимает ни черта — в гневе сломает. Я расцепил яростно сцепившиеся клинки букв, отодвинул машинку.
— Отец, ты хотя бы сначала спросил, как пользоваться.
Вылупил дикий глаз. Не признает никакого чужого опыта! Резко рванул к себе машинку.
— Счас кончу!
Глянул я безнадежно на его текст… Наука! “Если в потомствах наблюдается большое разнообразие или между потомствами наблюдается невыравненность, то пересадки растений повторяются…” Безнадега! На лирические воспоминания, на чувства трудно его подловить… Не ловится! Помню, пытался я взять верную уж тему — как они с Елизаветой Александровной сблизились в Суйде и были вместе потом сорок лет… Глухо!
“Ну что, — неохотно заговорил. — Помню, как она впервые появилась у нас. Было это в шесть утра перед конторой — на нарядах, где рабочих и технику распределяли…” — “И что?” — “Ну… первое время она нападала на меня… что я их отделу селекции картофеля мало выделяю техники и людей. Ну а я отвечал, что сорта Наволоцкого и Титова находятся на государственных сортоиспытаниях. Поэтому главное внимание — им...” — “Все? Ну, а потом?” — “Ну а потом… я постепенно понял, что она неплохой специалист”. Все. Так что “на чувства раскручивать его” — бесполезно. Крепок дуб! Жили они при этом нормально. Помню, показал мне однажды свою статью в журнале, всю сплошь, как грядка морковкой, утыканную восклицательными знаками. “Что это?” — удивился я. “Да это Лиза читала”, — простодушно ответил он. Так что какие-то чувства допускались! Когда Елизавета Александровна погибла (в старости левый глаз ее не видел, и с этой стороны и налетела машина), отец через некоторое время вдруг спросил у меня: “Как ты думаешь, мертвые еще слышат?” — “Не знаю. Может быть. А что?” — “Я тогда у остановки стоял около Лизы… но ничего не сказал”.
Стучит!.. Нет, отвлечь его может только запах обеда! Разогреваем “тот еще суп”… Так. Ароматы, кажется, начинают достигать его ноздрей: стук машинки замедлился и прекратился вовсе. Я поднял крышку: отлично! Сейчас подаем. Обернулся — и обомлел. Он, сияя огромным своим “кумполом”, уже тут был, за круглым столом!
— Отец! Из-за тебя меня кондрашка хватит! Ты как оказался здесь? Эти твои “перелеты”… чреваты, если ты не понял еще!
— Я по стульям крался, — пояснил он, — за спинки хватался.
— Понял. Только ты больше так не делай.
Сидел. Сиял.
— Наливай, Нонна, — сдался я.
— Наливай, мамаша, щов — я привел товарищов! — усмехнулся он.
Мы молча, но шумно ели. Откинулись, наконец.
— Я сделал тут… важное открытие! — цыкнув зубом (капуста застряла), сообщил он.
Дня у него без открытия не проходит! Некоторые из них просто безумны!
— Отец! А ты не хочешь все-таки в больницу лечь?
— Не-а.
— Пач-чему?
— Помню, раз ходил я к врачу… перед войной еще, кажется.
— Но война-то давно прошла! Шестидесятилетие Победы, если не ошибаюсь, отпраздновали!
— Сказали мне номер кабинета. Нашел его. А там написано — доктор Гибель!
Отец захохотал.
— А уже после войны, кажется… Да! Алевтина послала, посоветоваться насчет лысины. Сижу, жду. И вдруг выглядывает доктор в халате. Лысый — абсолютно! Кричит: “Следующий!”
Захохотал снова. Крепкие еще зубы у отца!
