Кингсли Эмис - Девушка лет двадцати
– Что ж, поехали все вместе! – бросил Рой зловещим тоном бандита-налетчика. – Полезайте назад, Дуглас!
Пенни отодвинулась от меня подальше так, как отодвигаются в автобусе от совершенно нежелательного, весьма пьяного соседа; для приветствия несколько демонстративно. Сидя вполоборота на переднем сиденье, Рой без обиняков выложил, что собирается подбросить меня до студии, после чего направиться в «Савой», между тем Пенни пялилась в окошко на какую-то ограду. При таком ракурсе, да к тому же из-за ее шляпы, собственно Пенни мне было плохо видно, но, даже несмотря на это, что-то в ней вдруг физически остро напомнило мне Сильвию. Ощущение сходства ушло, и я успел лишь бегло сообразить, на что оно не распространялось: лицо, волосы, фигура, одежда, запах. В последней из упомянутых сфер для Пенни было характерно обилие источаемых женской плотью теплых ароматов, хотя и без всякой иной примеси. Быть может, она тайно любила не только музыку, но и мыться? Замечательно, но только если я умудрился как-то углядеть сходство между двумя юными особами, вполне вероятно, даже возможно, даже допустимо, что это мог сделать и Рой. Не исключено, что инцестное влечение воплотилось у него в…
Дав себе не слишком пылкую клятву откопать дешевый справочник популярной психологии, который, я был почти уверен, до сих пор валяется где-то в ящике буфета в моей квартире, и при первой же возможности зашвырнуть его в Риджент-канал, я хотел было попристальней взглянуть на Пенни, что, однако, пришлось на неопределенное время отложить, поскольку Гилберт с лихостью гонщика международного класса, обходящего рытвины, рванул с места стоянки, и меня швырнуло затылком на спинку сиденья. Этим все не кончилось, так как Гилберт тут же произвел крутой вираж и меня с силой вдавило в дверцу с моей стороны, а Пенни кинуло в распластанном виде ко мне на колени, чему я был очень рад.
– Полегче, Гилберт! – с сочной интонацией произнес Рой.
– Вот те на! Стараешься, а вместо благодарности…
В его словах я уловил некий протест, и, если задуматься, не столь уж безосновательный. Но на подобные размышления времени не было. Не успел я поддержать Пенни, как она уже приняла вертикальное положение и поправила шляпу на голове. На ней была малинового цвета юбка – сварганенная, видимо, из старой занавески, и такая широкая, что под нею вполне могло поместиться еще пары три-четыре ног, – алые ажурные перчатки выше локтя и замшевый жакетик с глубоким вырезом, из которого куполами страусовых яиц выступали ее груди. Пенни взглянула на мети, и мне открылись ее глаза, ее кожа.
– Ваш лоб как будто получше, – произнесла она.
– Да, спасибо! Быстро зажило.
– Небольшой след остался, но, я надеюсь, скоро исчезнет. Кстати сказать, он еле заметен. Я заметила только потому, что знаю, куда смотреть.
– Да, уже все в порядке!
– Простите, что была с вами тогда груба. Меня одна вещь очень расстроила, а когда меня что-нибудь расстраивает, я делаюсь грубой.
– Ах так!
– Словом, простите.
– Не стоит!
Моим глазам не слишком хотелось от нее отрываться, но я перевел взгляд и заставил себя смотреть в окно. Может, это – одна из форм ее дурацкого протеста против такой ничтожно-благопристойной атмосферы в машине? Или я вовлечен в одну из полных скрытого сарказма игр в искренность, когда некая А, наращивая обороты своей искренности, доводит некого Б до такого состояния, что он либо оказывается идиотом, позволившим так долго водить себя за нос, либо хамом, грубо обрывающим ее козни. Против этих домыслов говорил тот факт, что игра хороша, если есть зрители, а Пенни говорила, понизив голос, хотя вполне могла бы говорить громче, чтобы перекричать рев мотора, производимого автомобилем, который Гилберт запустил как стрелу в сторону Пиккадилли-серкус. Может, Пенни в самом деле извинялась? Но вот, так же тихо и так же пристально глядя на меня, она спросила:
– О чем вы с ним беседовали?
– Так, ни о чем особенно. О музыке.
– Он вам говорил насчет субботы? Ближайшей субботы?
– Нет. А что будет в субботу?
– Вы в этот день вечером свободны?
– Могу освободиться. – В субботу вечером мне предстоял концерт сольного пения и свидание с Вивьен; первое можно пропустить, а второе отложить. – А что?
– Он мне говорил, что собирается организовать небольшой ужин. В ресторане. Чтобы была я, вы и эта девица.
Вот она, услуга! Что ж, Гилберту нельзя вовсе отказать в интуиции, а Пенни удалось освободить Роя от того, чтобы самому сделать мне в удобный момент это предложение. Как он сможет одновременно договориться и с Гилбертом, предугадать было трудно, однако Рой всегда отличался обилием и разнообразием своих возможностей. Я спросил машинально:
– Какая девица?
– Ее зовут Сильвия. Вы, должно быть, с ней встречались. У нее такие длинные волосы.
– Да. Действительно, встречался. Когда вы с ней познакомились?
– Я в жизни ее не видала! Он мне о ней рассказывал. Ну, и как она внешне?
– Она… э-э-э… не в моем вкусе, – с трудом выдавил я.
– Угу, он говорил, что молоденькая. Хорошенькая?
– Я бы не сказал. Но, разумеется, о вкусах…
– Так что, пойдете на этот ужин?
– Не думаю.
– Бросьте, пошли, это будет забавно! Сами сказали, что освободитесь.
– Забавно? – Я постарался не придать этому восклицанию слишком легкомысленно-бодрое звучание. – Вот уж чего бы никак не сказал, имея в виду… имея в виду ее общество. Хотя, гм, для вас, возможно, это выглядит забавно, не так ли, показаться в свете с папашей и его птенчиком да вдобавок еще с одним типом для ровного счета? – А что такого?
Я набрал побольше воздуха в легкие, чтобы сказать ей, что если с точки зрения такого ветхого и древнего понятия, как чувство меры, она не видит ничего особенного в данном предложении, то я предпочту в компании служителей Церкви заявить, что у меня просто нет слов. Но на мгновение я задержал дыхание, осознавая, к моему вящему раздражению, или неловкости, или чему-то еще, что больше уже не ощущаю во всем этом деле ничего предосудительного. Тут вдруг мне пришлось разом выпустить весь воздух из груди, потому что автомобиль резко затормозил, как будто врезался в кирпичную стену, и я метнулся вперед и ударился лбом о спинку сиденья Роя. Машина не слишком разогналась и край, по которому я пришелся лбом, был не столь остер, как у притолоки в доме Вандервейнов; и все же я испытал на удивление сходное ощущение и, должно быть, выглядел подобным же образом, по крайней мере для Пенни, потому что она зашлась подобным же смехом.
Я разобрался в происшедшем. Машина врезалась не в кирпичную стену, а в идущий впереди автобус, слегка помяв ему зад, но сама при этом осталась вроде как бы невредимой. Все трое моих попутчиков также были целы, без сомнения предвидев столкновение. Гилберт высунул голову в окошко, Рой приоткрыл дверь, а Пенни хохотала и, как видно, от всей души. Переходившие улицу пешеходы останавливались, глазели, и так и замирали посреди улицы. Мы застряли на углу Кондуит-стрит. Было ровно четверть первого. На противоположной стороне улицы показался полицейский.
Бросив Рою, что буду звонить, я выбрался из машины и оказался на тротуаре. Впереди по всей Оксфорд-серкус застыли ряды неподвижного транспорта. Я двинулся вперед легким шагом пехотинца, предпочтя явиться в студию, опоздав минут на двадцать, но в свежем виде, чем опоздать меньше чем на четверть часа, но явиться во взмыленном. Я пробирался через заслоны семейных групп, передвигавшихся со скоростью едва начавших ходить младенцев, мимо дам с собаками на длинных поводках, мимо сцепленных под ручку троек, мимо внезапно останавливающихся старцев, мимо фаланги школьников, мимо двух увлеченно беседовавших девиц, мимо идущего прямо на меня сикха, уткнувшего нос в развернутую карту города. Больше всего раздражало меня в смехе Пенни предчувствие, что завтра я смогу определить в полной мере его мотивы, ни единого из которых сегодня представить абсолютно не способен. Смешное привлекает не потому или не столько потому, что несчастья ближнего увлекательны с безопасного расстояния, но именно в силу стирания отставания по времени. Кончится запись, и я зайду в пивную Джорджа, закажу себе пинту пива, кусок круглого острого сыра, круглый ломоть ветчины и побольше горчицы. А потом, дома, буду слушать новую запись моцартовских сонат К-415 и К-467 в исполнении Вальтера Клайна.
Я перешел Оксфорд-стрит, и тут меня кто-то окликнул сзади; это оказалась Пенни собственной персоной со шляпой в руке. Я остановился. Все проходившие мимо оборачивались и глядели на нее. Внезапно я почувствовал, что мотаюсь вот уже семь часов, что мне жалко коврик, с которым что-то приключилось, что у публичного громоотвода в контракте должен быть пункт, оговаривающий исключение из его обязанностей ответственности за все, начиная с присутствия в клубе и кончая отсутствием у Моцарта восторга к колыханию знамен, что мне душно, что у меня ноет сердце.
