Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы
Московский гость глубоко задумался.
А рядом оказались два милиционера в серых рубахах навыпуск. Они беседовали исключительно друг с другом, надзирали окружающую торговлю и время от времени трогали пальчиком выступающую из-под рубахи кожаную кобуру.
Московский гость, преодолев природную скромность, вежливо обратился к стражам порядка:
– Товарищи! Если этот объект находится в вашем ведении, то позвольте мне забрать портрет Тюрьморезова Ф. Л. раз и навсегда.
Милиционеры опешили.
– В нашем-то в нашем, – помедлив, отвечали они, видя перед собой приличного человека с портфелем. – А только для вас он зачем?
– Вы знаете, я попытаюсь вам сейчас объяснить, – сказал московский гость. – Несмотря на то, что гражданин Тюрьморезов – явно сугубо отрицательный тип, от него исходит какая-то внутренняя сила, его фигура где-то как-то по большому счету даже убеждает. Бодрит.
Милиционеры оживились.
– Да уж что, – согласился один из них – худенький, бледный. – Убеждать-то он мастер. Как пойдет молоть – заслушаешься! Он тебе и черта, он тебе и дьявола вспомнит. А особенно упирает на Бога. Иисуса Христа. Он, однако, молокан, ли чо ли? Все больше на религию упирает. Я правильно говорю, Рябов? – обратился он к другому милиционеру.
– Ага. Все точно, Гриша, – кивал синеглазый и пожилой Рябов. – Он свое учение имеет. Однако он не молокан, потому что, – тут милиционер выдержал значительную паузу, – потому что он – иудеец.
Так сказал Рябов, а потом снял форменную фуражку и вытер нутро фуражки носовым платком и повторил:
– Иудеец он, родом из Креповки.
– Ну и что, что из Креповки, – всколыхнулся Гриша. – Если из Креповки, так он молокан. В Креповке молоканы живут.
– А там живут вовсе не молоканы, а там живут иудейцы. – Рябов надел фуражку. – Их еще при царе выслали. Они все по видимости русские, но вера у них еврейская. Их выслали, а они царю подали прошению, чтобы их назвать. Вот царь их и назвал – село Иудино. И уж после Ленин их переименовал в Креповку.
– Позвольте, – вмешался путешественник. – Это уж не в честь ли того крестьянина Крепова, который переписывался с Львом Толстым? И Лев Толстой его называл братом. И он еще какую-то книжку написал, тот Крепов. Про тунеядство и земледелие. Я в «Литературке» читал…
– Во-во, – сказал Рябов. – Я сам из этих мест. Точно оно назватое по какому-то крестьянину. А раз Креповка, то и крестьянин был, значит, Крепов.
– И что же это Лев Николаевич Толстой стал бы тебе переписываться с иудейцем? – ехидно спросил Гриша. – Говорю ж тебе: там полсела иудейцы, а полсела – молоканы. А потом, будь он иудеец, так он бы на Христа не упирал. Потому что иудей не верит в Христа, а верит только в субботу. Их в субботу хрен выгонишь работать. Я-то знаю.
– А молокан, по-твоему, в Христа верит? Ты зайди к нему домой – у него ни одной иконки нету.
– Ну и что, что нету икон, – возражал оппонент. – У молокана икон действительно нету, но в Христа он верит. Вот и Тюрьморезов говорит, что Христос был социалист, от Каина родились все мировые сволочи, а сам он – авелевец.
– А, иди ты! То – молокан, то – авелевец. Сам не знаешь, что мелешь! – Рябов отвернулся и махнул рукой.
– А не слишком ли вы это слишком? – опять влез в беседу москвич, указывая на фотовитрину. – Это я имею в виду, что тут написано – он ведет паразитический образ жизни, пьянствует?
– Не, – горько отвечали милиционеры. – Все голая правда. И не работает нигде, и хлещет, как конь, и деньги ему дураки дают.
– А вдруг он случайно не работает с января месяца 1973 года, – не сдавался гость. – Может, просто еще не устроился как следует в городе человек. Все-таки всего шесть месяцев прошло.
– Как же, – иронически ухмыльнулся милиционер Гриша. – Он и в прошлом году всего два дня работал. Его когда первый раз привели в отделение, я его спрашиваю: «Фамилие, имя, отчество», а он: «Разин Степан Тимофеевич». И зубы скалит, бессовестная харя!
– А никакой он и не молокан и не иудеец, – вдруг рассердился милиционер Рябов. – Натуральный бич, только туману на себя напускает. Разве молокан, разве иудеец жрали бы столько водки? А этому пол-литру взять на зуб – все одно что нам на троих читушку. Я сам видел – гражданин купил в «Гастрономе» 0,5 «Экстры», а этот в магазин залетел. «Позвольте полюбопытствовать». Выхватил у гражданина бутылку, скусил зубами горлышко да и вылил ее всю в свое поганое хайло. Вылил – и был таков. Все аж офонарели.
Милиционер сплюнул.
– Это как же так – вылил? – ахнул московский гость.
– А вот так – взял и вылил, – разъяснил Рябов. – Пасть разинул, вылил, стекло выплюнул и ушел.
– Не, все-таки он не иудеец, – сказал Гриша. – Может быть, он и не молокан, но уж во всяком случае не иудеец…
И неизвестно, чем бы закончился этот длинный спор относительно религиозной принадлежности Тюрьморезова Ф.Л., как вдруг по базару прошел некий ропот.
Милиционеры подобрались и посуровели. Меж торговых рядов пробирался высокий ухмыляющийся мужик. Он махал руками и что-то кричал. Старушки почтительно кланялись мужику. Мужик схватил огурец и запихал его в бороду. Когда он подошел к фотовитрине, лишь хрумканье слышалось из глубин мужиковой бороды. И вовсе не надо было быть москвичом, чтобы узнать в прибывшем Тюрьморезова Ф.Л.
Тюрьморезов Ф.Л. внимательно посмотрел на свое изображение.
– Все висит? – строго спросил он
– Висит, – скупо отвечали милиционеры. – А вы на работу стали, Фален Лукич?
– Я вам сказал! – Тюрьморезов глядел орлом. – Пока мне не дадут соответствующий моему уму оклад 250 рублей в месяц, я на работу не стану.
– Да у нас начальник получает 150, – не выдержали милиционеры. – Ишь ты, чего он захотел, гусь!
– Значит, у него и мозгов на 150 рублей. А мне надо лишь необходимое для поддержания жизни в этом теле. – И Тюрьморезов указал на свое тело, требующее 250 рублей.
– Вы эти шутки про Тищенко оставьте, – жестко пресекли его милиционеры. – Последний раз – даем вам три дня, а потом пеняйте на себя.
– Да что вы так уж сразу и кричите, – примирительно сказал Тюрьморезов. – На человека нельзя кричать Христос не велел ни на кого кричать. Эх, был бы жив Христос – сразу бы мне отвалил 250 рэ в месяц Уж этот-то не пожалел бы А вы, уважаемые гражданы – а пока еще, между прочим, даже и товарищи, – одолжите-ка человеку папиросочку. Дайте-ка, пожалуйста, закурить-пофанить.
Милиционеры замялись, а московскому гостю тоже захотелось принять участие в событиях.
Может, моих закурите? Американские. «Винс-тон» Не курили?
– Могу и американских, – согласился Тюрьморезов – В свете международной обстановки могу и американских. Дай-ка два штука, братка, коли такой добрый
И он выхватил из глянцевой пачки московского гостя множество сигарет. Спрятал их за уши, затырил в дремучую бороду
– Ну и фамилия у вас! – игриво сказал московский гость, поднося Тюрьморезову огоньку от газовой зажигалки. – Вот уж и родители, верно, были у вас, а? Оставили вам фамильицу!
И тут Тюрьморезов Ф.Л. на глазах всех присутствующих совершенно одичал. Его волосы вздыбились, глаза налились кровью, и даже сигарета торчала изо рта, как казацкая пика.
– Ты чего сказал про родителев, кутырь?! – мощно выдохнул Тюрьморезов и протянул длань, чтобы схватить московского гостя за грудки.
– А ну-ка прими руки, Тюрьморезов' – крикнули милиционеры и грудью стали на защиту москвича.
– Да нет. Он – ничего, – стушевался гость. – Он за внешней оболочкой прячет доброту. Вы, пожалуйста, не обижайтесь, товарищ Тюрьморезов. Я так.
– А вот и не бухти тогда попусту, раз так, – с удовольствием резюмировал Тюрьморезов, смачно выдохнул дым и навсегда остался жить в Сибири.
А московский гость вскорости возвратился в Москву. Там он и служит сейчас на прежнем месте, в издательстве на букву «М». Начальство им очень довольно, и к празднику он было получил хорошую премию. Но ее у него почти всю отобрала жена, потому что захотела купить себе норковую шубу. Насмотрелась разных фильмов на закрытых просмотрах, вот и захотела. А ведь такая вещь стоит громадную сумму. Вот вам типичный пример отрицательного влияния буржуазной эстетики на слабую душу.
ЗАЗВЕНЕЛО И ЛОПНУЛО
ХОЛОДА
Это холода, что ли, во всем виноваты?
Они сидели за столом, крытым непроизвольно пятнистой, вчера еще белой скатертью, и кряхтели. Который час уже крутилась на проигрывателе одна и та же какая-то слишком звонкая пластинка. За окном сам собой трещал мороз.
Ты выключишь когда-нибудь это дерьмо? -не выдержал наконец грубоватый хозяин дома Мало фенин Никита, неопределенных занятий лицо с уклоном в журналистику.
Жена его, нежная Валечка, служащая научно-исследовательской лаборатории, обиженно поджала узкие губы и ничего не ответила. Нервный журналист поднялся и выдернул штепсель из розетки. Иностранное пение, забуксовав, кончилось.
