Карен Фаулер - Книжный клуб Джейн Остен
— А кто были гости? — спросила она.
— Ты их не знаешь, — тут же нашлась мать.
И не собиралась сдаваться. Напротив, следующие несколько дней она вспоминала подробности. Редкий ужин (а любимым ужином были бублики с маслом, после чего оставалось вымыть один нож) проходил без красочного описания охоты за сокровищами, пиратских шляп для гостей, пиццы, как раз такой, как любят четырехлетние: один сыр, и то немного. Мать даже предъявила открытую пачку салфеток с божьими коровками, лежавшую в глубине буфета. «Остатки», — сказала она.
Остальные дети вели себя не так хорошо, как Пруди. Кого-то столкнули с горки, не обошлось без пластырей. Кого-то обозвали козявкой и довели до слез. Все это мать рассказывала с заговорщическим блеском в глазах. «Ты что, не помнишь?» — то и дело спрашивала она, зазывая Пруди к себе, в богатый, щедрый мир воображения.
Пруди не продержалась и недели. Она пила апельсиновый сок из пластикового апельсинчика, и мать сказала, что потом его можно вымыть и оставить себе. Эта заманчивая перспектива почти усыпила бдительность Пруди.
— Я помню клоуна, — осторожно сообщила она. — На моем дне рождения.
Она и в самом деле начинала вспоминать праздник, по крайней мере обрывочно. Закрыв глаза, она видела: оберточную бумагу в звездочках, слой сыра, сползающий с ее ломтика пиццы, толстую девочку в блестящих очках, которая когда-то так метко бросала кольца в парке. Она уже рассказала Роберте в детском саду про пиньяту. Но клоун был уловкой, самым последним средством. Клоунов Пруди ненавидела больше всего на свете.
Мать и на сей раз обошла западню. Она обняла Пруди, коснувшись подбородком ее макушки, словно поставила точку.
— Я никогда не привела бы в наш дом клоуна, — ответила она.
Этот прием оказался настолько эффективным, что мать снова использовала его не только на Хэллоуин, но и при каждом удобном случае. «Я сегодня утром покупала молоко, — говорила она. — Ты его уже выпила». Или: «Мы смотрели этот фильм. Он тебе не понравился». С неизменной улыбкой, будто они играли в какую-то игру. (Когда они действительно играли, мать позволяла Пруди кидать кости и передвигать за нее фишку. Она всегда давала Пруди выиграть.)
Иногда Пруди казалось, что ее детство состояло из восхитительных праздников, поездок в «Морской мир», обедов в «Чак И. Чиз», где грызуны ростом со взрослого играли на гитаре и пели ей песни Элвиса. Несомненно, что-то из этого было правдой. Но часто она сомневалась, что именно. Она завела дневник, полюбила списки и обнаружила, что достоверное изложение — не такое уж легкое дело.
Самым трудным было честно описывать собственное поведение, и Пруди, тогда еще не умея выразить это словами, стала замечать за собой какую-то искусственность, не только в дневниках, но и в реальном мире (кто бы знал, что это такое). Годы оставались позади, словно карта без знаков — только вода и воздух. Из всего, что ей приходилось выдумывать, сложнее всего оказалось выдумать себя.
Когда Пруди было лет восемь или девять, однажды вечером, во время рекламной паузы в «Величайшем герое Америки» (ее мать так сопереживала супергероям, чья жизнь полна печали и вины. В «Величайшем герое Америки» учитель старших классов, наделенный волшебным красным костюмом и сверхъестественными силами, использовал эти силы в борьбе со шпионами и преступниками; как будто в классе сверхъестественные силы ни к чему), мать вспомнила, как на Рождество они ходили к Сайте в «Мэйсиз».
— Мы там позавтракали, — сказала она. — Ты ела оладьи с шоколадной крошкой. Пришел Санта и сел за наш столик, а ты попросила у него машинки «Мэтчбокс».
Пруди замерла, ужин (молоко и арахисовое масло вприкуску) таял во рту. В груди расцвело что-то незнакомое, разрослось и заполнило все пустое пространство вокруг сердца. Это что-то было уверенностью. Ей никогда, никогда в жизни не нравились машинки «Мэтчбокс». Пруди сглотнула, и арахисовое масло чуть не застряло в горле смертельно опасным комком.
— Это была не я, — сказала она.
— Там были меню в форме снежинок.
Пруди смерила мать стальным, как ей казалось, взглядом:
— Я бедная сиротка. Меня некому сводить к Сайте.
— Санта ел рождественское печенье. У него вся борода была посыпана красным и зеленым сахаром. Я твоя мама, — ответила мать. Она моргнула — один раз, два, три. И решила схитрить: — Что бы я делала без моей славной пышечки?
Но у восьми-девятилетнего ребенка нет сердца — разве что когда речь заходит о зверьках. Пруди не дрогнула.
— Моя мать умерла.
— От чего?
— От холеры.
Пруди вспомнился «Таинственный сад»[24]. Если бы она читала «Ирландского сеттера»[25], мать умерла бы от бешенства. (Конечно, в «Ирландском сеттере» никто не страдал бешенством. Они чуть не умерли с голоду в буран, когда отправились в горы охотиться на куниц. Про бешенство там не было ни слова. Просто любая книга про собак наводит на мысль о «Старом ревуне»[26]). Мать не стала ее утешать.
— Ясно, — медленно сказала она. Ее глаза погрустнели, уголки рта опустились. — Холера. Неприятная смерть. Рвота. Понос. Ужас как больно. Тебя просто выворачивает наизнанку. Рвет так, что кишки наружу.
Пруди представляла себе нечто менее грубое
— Я ее очень любила, — поправилась она, но поздно: мать уже встала.
— Не знала, что ты любишь воображать себя сиротой, — сказала она. И правда! Сколько раз Пруди воображала мать мертвой? В разных вариантах: быстрины, автокатастрофы, похитители, несчастные случаи в зоопарке. Она расплакалась от стыда: оказаться такой отвратительной дочерью.
Мать ушла к себе и закрыла дверь, хотя сериал продолжался, а Уильяма Кэтта она всегда называла красавчиком и удивлялась, как можно предпочитать Тома Селлека, если бог дал тебе глаза. Если бы они играли, Пруди не поняла бы, выиграла она сейчас или проиграла. Но если это и была игра, то именно такая, где не поймешь.
К десятому дню рождения Пруди четыре месяца копила карманные деньги — на приглашения, которые подписала сама, и на торт-мороженое, который подала на тарелках «Эвок» с салфетками из комплекта. Она позвала семь девочек из школы и в тот день, когда раздала приглашения, впервые оказалась в центре внимания за обедом. Выяснилось, что это скорее неуютно, чем приятно.
Мать сняла с Пруди мерки на платье из каталога «Сирз», по так и не успела его заказать, поэтому на вечеринку позволила ей надеть свое гавайское ожерелье с жемчужиной. Нитка была слишком длинной для Пруди, так что они надели жемчужину на черный шнурок, который можно завязать, как угодно.
Пруди подарили три книги — все малышовые, воздушного змея, детскую настольную игру, гудок для велосипеда и пластиковую золотую рыбку в пластиковом аквариуме для золотой рыбки; ничего из этого она не вернула. Подарки и вечер показались ей скучными. Девочки вели себя примерно. Такое печальное разочарование после всего, к чему она привыкла.
Свадьба была весьма достойная. Невеста предстала в элегантном туалете, подружки невесты, как тому и быть должно, ей уступали... мать, готовясь взволноваться, держала в руках флакончик с нюхательной солью, тетушка Норрис тщилась заплакать...
«Мэнсфилд-Парк»Пруди захватила журнал, чтобы почитать в учительской за обедом. Она приготовилась общаться, если беседа будет интересной, но две учительницы начали жаловаться друг другу на мозоли. Пруди еще рано было слушать, как покупка туфель может превратиться в кошмар. Предлагались тапочки, как у медсестер. Ортопедические стельки. Ужас. Пруди открыла журнал. Оказывается, Дин уже прошел тест «На кого из женщин в "Сексе в большом городе" вы больше всего похожи?» Она просмотрела его ответы:
Чтобы произвести впечатление в субботний вечер, Дин «(а) наденет кокетливый топ и облегающую юбку». Заметив в баре привлекательного парня, Дин «(г) похвалит его бицепсы и попросит согнуть руку».
Пруди познакомилась с Дином в баре. Она училась в колледже и что-то отмечала с подругами, Лори и Керстин. То ли выпускные экзамены, то ли неделю до них, то ли две. «У нас девичник», — предупредила Керстин, но Дин не обратил внимания. Он перегнулся через нее, даже не взглянув, и пригласил Пруди на танец.
Все остальные танцевали быстро. Дин обнял ее, при-, тянул к себе. Его рот оказался возле уха Пруди, подбородок касался ее шеи. Звучала «Не оглядывайся» Эла Грина. «Я на тебе женюсь», — заявил он. Лори это показалось странным. Керстин это показалось страшным. Это было не их ухо; это была не их шея.
Дин отличался той самонадеянностью, которая рождается из одной только популярности в старших классах. Тогда он был качком, на первом курсе вошел в футбольную сборную колледжа — левый нападающий, со своими фанатами. Из тех, кто несколько лет назад в упор не заметил бы Пруди. А теперь он высмотрел ее в битком набитом баре. Пруди была польщена, хотя подозревала, что она не первая женщина, на которой он таким образом пообещал жениться. (Позже она узнала, что первая.)
