Грегуар Делакур - Ничего, кроме счастья
Здесь двадцать семь palafitos. Каждый носит имя мексиканской лотерейной карточки. Я живу в el valiente. Смелый. Как язвителен порой случай. Сегодня моя последняя ночь в этой немыслимой комнате, в этом домишке, танцующем, точно водомерка, между небом и водой. Вчера утром одна из шести уборщиц не приехала вместе со всеми в грузовичке, который каждый день привозит их из Эль-Туито, ближайшей деревни на краю заповедника. Молчание пяти остальных выдавало беду. Тигры всегда бродят ночью. Я попросился на ее место. На ее работу. Пожалуйста. Я сын уборщицы, я все умею. Я не боюсь испортить руки. Они у меня крепкие и надежные, как у моей мамы. Я не могу больше платить семь тысяч семьсот пятьдесят песо в день. Эта работа – шестьдесят песо в день, сеньор, проработав год, вы едва сможете провести здесь пару ночей, как вы не понимаете. Я хочу работать здесь, сказал я, и получать шестьдесят песо в день. El loco[35]. El loco. В тот день я стал безумцем. Мое молчание, с тех пор как я приехал, говорило в мою пользу. Стушевавшись, я создал образ безобидного существа. Мои более чем приблизительные слова внушили вежливое сочувствие персоналу отеля. Позже я узнаю от моих коллег по уборке, что мне приписывали большую, огромную, неисцелимую несчастную любовь, – и это отчасти правда. Что я-де ходил так близко к океану, желая, чтобы он поглотил меня. Как тот suicida[36], что написал «У подножия вулкана»[37]. Что я приехал сюда работать над книгой. Писать слова своей sangre[38]. Как пишут историю безумной любви. Говорили, что магия Десконосидо спасла меня. Я стал уборщиком. За десять песо в день мне сдали крошечную комнатушку в Эль-Туито.
Мы выезжаем каждое утро с рассветом, семь дней в неделю. Пятьдесят минут в тряском грузовичке. Проселочные дороги. Длинный, длинный шлейф пыли. Я ловлю ее порой, пытаюсь удержать. Женщины смеются. И сквозь решетку пальцев, заслоняющих рты, вылетают слова. ¡El loco! ¡El loco! Я смеюсь вместе с ними, и день ото дня мой смех все легче, он даже становится звонким, освободившись от горестей прошлого.
С этим смехом однажды я войду в нее.
х 100
– Почему вы ни разу не навестили вашу мать?
Хотя табличка на стене запрещает, он разрешил мне курить. Я глубоко затягиваюсь, пока сигарета не обжигает мне губы и язык. Выдыхаю дым, и он зависает перед моим лицом, скрывая его, как скрывает яблоко лицо «Сына человеческого» на картине Магритта.
– Я ждал, что она вернется. Я думал, ребенок – это настолько важно, что мама не может не вернуться. Оказалось, нет. Я всегда задавался вопросом, почему она не взяла нас с собой, мою сестру и меня. Почему оставила нас с отцом. Мы хотели поехать к ней однажды, когда были маленькими. Билет на поезд стоил дорого, сотни франков, у нас не было денег. Я поклялся Анне, что достану их. Украду, если понадобится. Но я так и не посмел. Не знаю, почему. Страх, наверно. Страх, что меня поймают, накажут. Нет. На самом деле все не так. Это был другой страх. Страх обнаружить, что она может жить без нас. Быть счастливой и живой – без нас. Страх увидеть, что она не мучится, что мы ей не нужны. Так лягушки без колебаний оставляют в болоте своих головастиков. Так морские черепахи зарывают свои яйца в песок, чтобы их детки сами вылуплялись, сами добирались до воды, сами выживали. Она, наверно, была из этой породы – морская черепаха. Вот чего я не хотел знать. Не хотел видеть. Ее рук, обнимающих других. Я так и не посмел спросить отца, были ли у нее другие дети после нас, другая семья, другая маленькая девочка – живая. Был ли у меня брат. Она ушла, потому что ушла Анн. Она оставила нас отцу. Мне кажется, мы с Анной выросли, скорее, в ее отсутствие, чем в его присутствии. Когда мамина соседка задала тот же вопрос, что и вы, – почему мы ни разу ее не навестили, – я понял. Это потому, что она меня не любила. Однажды я спросил ее, любит ли она меня, и она ответила: кому это нужно. Ни один ребенок не должен такого слышать. Это меня убило. Я хочу сказать, именно это начало меня убивать.
Я закуриваю новую сигарету. Он смотрит на меня. Добрый взгляд. Приветливая улыбка.
– И это тоже начало вас убивать, – говорит он.
– Она сильно кашляла, когда я видел ее в последний раз, десять лет назад. Я рассказывал ей, как мы живем, а она уснула. Я посмотрел на нее и сказал себе: пора. Вот сейчас я должен обнять ее, подхватить и увести домой. Но у нас не было больше дома. Все место заняла жена моего отца. Я разводился с Натали. Анна и Тома жили в однокомнатной квартирке. У нас не было больше дома, потому что не было больше мамы, так я думаю. Когда она ушла от нас, в день похорон, она унесла с собой само понятие семьи, дома. Желание приклеивать рисунки на дверь холодильника. Она оставила за собой пустоту. Холод. Отца головой в тарелке. Нас с сестрой на лестнице. Вот почему в тот день я не обнял ее, не подхватил. Не увел с собой. Я оставил ее там, среди пепельниц, банок из-под пива, ее книг. И больше я никогда ее не видел. Вы не знаете, моя дочь…
XVI
Эль-Туито его назвали ацтеки в XVI веке. Есть два перевода этого названия. Долина богов. И Место красоты.
Домишки желтые, оранжевые, смесь грязи и местной глины. Красная черепица. Пальмы. Квадратная площадь, крытая галерея с колоннами, а на площади огромное дерево, которому жители дали имя Мария. Скотоводы и земледельцы работают на окрестные отели, в том числе и Десконосидо. Каждый день грузовички и пикапы доставляют туда манго, апельсины, лимоны, гуаяву. Скотоводы снабжают их мясом. Но там предпочитают рыбу. Голубых марлинов, желтых тунцов, красных карпов, рыбу-меч. Вот уже два месяца я живу здесь. Еще не знаю, начал ли я восстанавливаться.
На рассвете мы выезжаем в Ла-Крус-де-Лорето. Начинается наша работа в «Десконосидо». Мы моем сначала деревянные мостки. Иногда натираем их олифой. Потом огромный palafito, где размещаются бар, ресторан, внушительный бильярдный стол. Потом виллы, когда клиенты вывешивают голубой флаг, указывающий нам, что можно убирать. Красный – подать завтрак. А белый означает, что им что-то нужно. Телефона в комнатах нет. Нет и электричества, и горячей воды. Это экологически чистый отель, использующий ресурсы заповедника. Питьевая вода добывается из артезианской скважины. От солнечных батарей поступает горячая вода и электричество в кухню. Поначалу мне было не по себе. Но каким оказалась счастьем жизнь, которой правит свет дня, цвет неба. Как хороши вечера при свече среди тьмы, словно нигде, под далекий, лживо умиротворенный рокот океана. Убирать мне нравится. Меня научили отмывать пятна воска, губной помады и крови (без горячей воды). Подметать пол, добираясь до песчинок между половицами. На мне пять palafitos. Люди, живущие в них, мне симпатичны. Но когда они уезжают, я стараюсь не оставить от них никаких следов, ни волоска, ни запаха, чтобы следующие чувствовали себя первыми. Чувствовали себя в раю. Мы уезжаем под вечер, когда кровати застелены к ночи, резервуары наполнены водой и расставлены цветы на ночных столиках. В иные дни я немного задерживаюсь, брожу вдоль океана и возвращаюсь с последним фургончиком. Меня ждет моя крошечная комнатушка. Она похожа на келью. За два песо хозяйка готовит мне такос или тостадас[39], еще за два наливает стаканчик raicilla, местной водки, которая обжигает желудок и помогает быстрее уснуть.
Мне теперь не снятся кошмары. Я больше не просыпаюсь в слезах. Мне не нужны таблетки. В тишине я встретил свое сорокалетие. Я уборщик в отеле на западном побережье Мексики. Мои друзья водят грузовички, полные фруктов, учат меня отбеливать белье. Мы смеемся вместе вечерами в тени Марии, гигантского дерева. А когда они просят меня рассказать им о моей прежней жизни, я в десятый раз заливаю, что скрываюсь от женщины, exaltada, hambrienta d’amore[40], они хохочут еще пуще, и мой смех взлетает, легкий-легкий, и тогда мне кажется, что я наконец обрел покой.
Скорее всего три
Я долго ничего о ней не знал. Не знал даже, жива ли она, или я – убийца родной дочери. Это было всего мучительнее. Не знать. На мои вопросы не отвечали. Со мной не разговаривали. Я плыл в какой-то пустоте. Пытался утопиться под душем. Задохнуться, глотая свое дерьмо в туалете. Прокусить зубами кожу на запястье, чтобы добраться до вены и вскрыть ее. Пусть брызнет яд. Вязкий. Окончательный. Всякий раз меня спасали. Я был им нужен живым. Они хотели понять, препарировать ужас, объяснить. Я вспоминал фотографии. Жозефина целует большой живот своей матери. Жозефина рисует, раскрашивает, готовит тысячу подарков будущему братику. Моя дочь красавица. Анна хотела меня навестить. Ей отказали. Остальные не порывались со мной увидеться. Ни Натали. Ни ФФФ. Ни жена моего отца.
Я был чудовищем. Очаровательный сосед, вежливый, всегда улыбающийся. Тишайший человек. Ни единого плохого слова. Ни единого косого взгляда. Он сортировал свой мусор. Окурка никогда в жизни не бросил на пол. И вот ведь как. Жена от него ушла. С работы уволили, за взятку, кажется. Отец у него инвалид или что-то в этом роде. А его мать. Она умерла в ужасающих условиях. Он бросил ее на произвол судьбы.
