Анна Йоргенсдоттер - Шоколадный папа
Он приходит, и вот тогда начинается «слишком». Не только цвета — через край, но и все остальное: она не знает, куда себя девать, когда он в ее комнате. Она не может просто лежать, тесно прижавшись, и принадлежать ему — не получается, она злится и думает, что лучше бы он вовсе ушел, потому что она не выносит этой устрашающей качки. У Андреа внутри парк аттракционов, но ей не нравится кататься на каруселях, ей бы просто любоваться блеском огней — остальное излишне. Он — в постели — ждет — ее! Она бродит вокруг, из комнаты в кухню и обратно. Запирается в туалете, умывается холодной водой, подкрашивается еще немного, но не слишком сильно: нельзя, чтобы он думал… что она… в общем…
— У меня такое чувство, что ты не хочешь, чтобы я был здесь, — произносит Каспер посреди этого счастья, но это неправда, это совсем не так, и она не знает, как решиться подобрать слова и объяснить, что это совсем, совсем не так, и поэтому она проглатывает все таблетки сразу.
— Ну конечно же, хочу! — кричит она, дрожа и запивая таблетки водой; еще пара минут на кухне. Пытается дышать так, как учат, — животом. Идет к Касперу, который лежит на ее кровати, на ее кровати, и ждет. Разве это возможно? Неужели он и вправду ждет ее?
Наконец-то — таблетки, и она ложится рядом, тесно прижавшись, и это на самом деле прекраснее всего на свете. Боуи поет, и Каспер говорит, что эту песню он посвящает Андреа. Боуи поет: «As long as we’re together, the rest can go to hell, I absolutely love you, but we’re absolute beginners, with eyes completely opened, but nervous all the same».[10] Просто лежать и чувствовать, как колотится счастье и как осторожно и огромно двигаются его руки; она смотрит на него. Боуи поет ей слова Каспера: «If our lovesong could fly over mountains, could laugh at the ocean, just like the films».[11] Андреа смотрит на этого странного человека — Каспера, и таблетки в желудке придают уверенности в близости. Нет, ей не страшно, она с абсолютным спокойствием смотрит в его серо-зеленые глаза и спрашивает:
— Хочешь жениться на мне?
Каспер смотрит на нее — интересно, что он видит, интересно, что он думает, поворачиваясь к ней, обнимая ее за плечи, гладя ее по щекам и отвечая с серьезным видом:
— Да, Андреа, хочу.
Произносит эти слова без тени сомнения и улыбается так широко, что светло-зеленые глаза превращаются в щелочки. Они целуют друг друга. Это великое мгновение. Боуи поет: «But if my love is your love we’re certain to succeed».[12] И тогда Андреа охватывает паника. Несмотря на таблетки — сокрушительная паника. Ей хочется вырваться из его объятий, и она освобождается — очень осторожно улыбаясь. Это непостижимо.
— Я люблю тебя, — говорит она, чтобы снова не напугать его. Мурашки по всему телу. Неужели ему не страшно? Надо спросить потом. Потом набраться храбрости и спросить. Она идет на кухню за шляпной коробкой: пара таблеток — и все будет в полном порядке, она же, черт побери, счастлива! Она сделала предложение (Господи, неужели?), а он (ангелы небесные!) ответил «да».
Андреа выжидает. Смотрит на свои руки: они дрожат. Пусть перестанут. В животе возникает огромный ком, подкатывает к горлу и собирается взорвать лицо — нельзя! Не сейчас. Она стремительно теряет высоту. В голове крик: «Ты недостойна этого! Как ты не понимаешь, что скоро все закончится! Он бросит тебя».
Еще две таблетки.
— Что ты делаешь? — радостно кричит он из комнаты. Кричит ей.
— Я скоро приду, только выпью воды. — Она открывает кран, стоя спиной к холодильнику. Затем распахивает дверцу и протягивает внутрь руки, потом лицо. Захлопывает пустой холодильник и идет обратно, покой и легкость постепенно разливаются по всему телу. Ее не сломить. Пусть говорит что угодно, скоро он скажет, что передумал, а ей все нипочем. Руки больше не дрожат, и она устраивается поудобнее в его объятиях.
— Ты не передумал? — спрашивает она изрядно заплетающимся языком. Слышит, как он говорит важные вещи, но тут же забывает, что он сказал. — Напиши на бумаге, Каспер, — она тянется к блокноту, — напиши на бумаге все важные слова, чтобы я могла прочитать их завтра и не думала, что мне все приснилось. Напиши на бумаге, почему ты хочешь на мне жениться.
И Каспер пишет на бумаге: «Почему я хочу жениться на Андреа. Я влюбился в нее еще в больнице, я знаю, что всегда буду любить ее, что я хочу прожить жизнь с Андреа».
— Но почему со мной?
Он морщит лоб, хватает ее за нос и пишет: «Потому что ты — это ты. Андреа».
Часть вторая
Каспер и Андреа
(ранняя весна 1995)
Прямоугольные дома-коробки, желтые и розовые. Они теснятся по соседству с большими и маленькими парками, детскими площадками, автостоянками, велосипедами, людьми, собаками, и в спальне одного из этих светло-желтых домов из-под одеяла торчат странного цвета волосы, собранные в хвостик. В гостиной той же квартиры, в том же самом доме — Андреа. Она ничего не делает, на ней длинная красная футболка с Микки-Маусом на животе. Она смотрит на подлокотник нового дивана из «Икеи», на дверь спальни, потом снова на подлокотник. Потом на крепко спящего Марлона: он всегда крепко спит после их ссор — ссор Каспера и Андреа.
«Единственное место на земле, где движение невозможно, — это любовь», — думает она. Любовь связывает по рукам и ногам. Можно убегать, можно драться, но от чувства влюбленности никуда не деться. От чувства связанности с другим.
Она сидит на новом голубом диване, и ей хочется грызть подлокотник. До свадьбы осталось всего несколько недель, и вот сегодня ночью кто-то из них вдруг решил отказаться — скорее всего Андреа. Что она сказала? Она не помнит, что-то вроде «ужас» или «а что если» — совершенно естественная реакция! Но Каспер повернулся к ней спиной и, возможно, заплакал. Нелегко слышать такие слова.
Во всяком случае, он рассердился. Сказал, что вот он и надоел ей, как вовремя! Но это же неправда.
Конечно, он рассердился, и его можно понять, хотя он никогда не становится таким, как Андреа: не повышает голоса и не впадает в истерику. Она же кричит, пока не наступает тишина, пока не приходит время ложиться спать. Но она не может уснуть, если он лежит спиной к ней. А вдруг они в ссоре, а вдруг он обижается? Андреа сидит на диване и ждет, когда подействуют утренние таблетки, когда проснется Каспер и снова станет ближе. Они снова встретятся, и все будет сиять и сверкать. Она так ждет этого: ждет, когда начнут действовать таблетки, когда страх в ее теле станет меньше и, возможно, покажется нелепым.
Она не в состоянии рассказать о своей жизни по порядку. Вот она на гравиевой дорожке, ведущей к летнему домику Дедушки-переплетчика далеко на севере, скачет туда-сюда в майке, на которой нарисован Бесхвостый Пелле, Майя и Пелле[13] в сердечке. Когда-нибудь и она будет сидеть вот так с кем-нибудь, обведенная сердечком. Андреа подбегает к коровам и поет: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля, на дубу поет свинья!» Пусть скачет туда-сюда. Четко следовать хронологии — это не для нее. Ей, несмотря ни на что, в равной мере десять, семнадцать и сорок девять. По документам ей двадцать один, скоро двадцать два. «А мышата просто так на дворе жуют табак!» Все не так — разве это смешно? Она помнит — нет, неверно, этого она не помнит. Не помнит долгую дорогу в город Дедушки-переплетчика. Может быть, там все и началось. Сцена первая. Андреа царапает новую обивку, а Каспер спит: наверное, вообще не собирается вставать сегодня, не хочет видеть, как она боится свадьбы. Не лучшее начало дня.
— Боже мой, вы же еще такие молодые, — говорит Лувиса по телефону, когда Неугомонная Андреа звонит, терзаясь ночными сомнениями, перерастающими в панику, — зачем так спешить?
— Потому что неизвестно, что будет дальше, — отвечает Андреа и в то же мгновение ощущает блаженство во всем теле: «Собрил» растекается сначала по руке, которая держит трубку, потом поднимается к голове, мысли в которой становятся добрее, а потом опускается ко рту, который уверенно, спокойно произносит: — И я буду любить Каспера до конца своих дней.
— Откуда тебе знать?
— И правда, неоткуда, но я же могу надеяться и верить, разве не так? — Она думает о том, как, должно быть, страшно Лувисе. Ей приходится думать, что страшно именно Лувисе, а не ей. Что они не связаны. Иногда — например, сейчас — Андреа вынуждена напоминать себе, что Лувиса — один человек со своим собственным прошлым, а Андреа — другой, взрослый (да-да!) человек, жизнь которого почти не похожа на жизнь Лувисы. Ведь правда, Эва-Бритт?
— Конечно, несомненно, ты должна надеяться и верить, — отвечает Лувиса, и Андреа понимает, что нужно ухватиться за прекрасное здесь и сейчас. Кто знает, а вдруг завтра… вдруг он выйдет на улицу и больше не вернется?
