Владимир Микушевич - Будущий год
В этих трех словах свет, и в этом соль. А на Соловках-то именно соль и добывали. Я сегодня узнал об этом. Как странно! Свет солон, снег солон, солнце солоно… Сольвейг прибегает на лыжах. Вы бегаете на лыжах? Я так и думал. А каюта комфортабельная, не правда ли? Но я совсем заболтался. Позвольте налить вам вина. Нет, я купил его не в Архангельске, что вы! Я сунул бутылку в чемодан в последнюю минуту, сам не знаю, зачем, и, видите, вино пригодилось. «Пей, моя девочка, пей, моя милая, это плохое вино…» Не возражайте, есть вина гораздо лучше, но их так трудно стало купить. А ведь бывают минуты в жизни, когда невозможно обойтись без вина, и для нас с вами настает именно такая минута. Вы знаете, когда самолет приземлился в Архангельске, я испугался. На аэродроме ни одного знакомого лица. Никто не встречает меня. И пока я стоял у этой дьявольской карусели в ожидании моего чемодана, я вдруг услышал ваш голос: «Вы не от Союза театральных деятелей?» Да, тысячу раз да. Оказывается, вы встречали меня. В который раз вы встречали меня, вы Сольвейг! Вся моя жизнь сводится к встрече с вами. Вам поручили меня встретить? Конечно, поручили, но поручили древние боги этой земли и этого моря. Я увидел вас и понял, что вернулся на родину. Я здесь впервые, но я на родине. Это мое море. Я уже плыл мимо этих серо-буро-малиновых камней. Вам смешно? Но камни, действительно, серо-буро-малиновые. Я был викингом, и меня вела Сольвейг, Солнечный Путь. Как вы думаете, это метемпсихоз или генетическая память? Я унаследовал эти воспоминания физически, или они образуют мою душу? Вы меня встретили, и в тот же вечер я увидел вас на сцене. Все десять дней я ничего другого не видел. Я видел только вас. Не знаю, как я буду отчитываться в моей командировке. Я обязался дать отзыв на десять спектаклей, а видел только вас, видел только Сольвейг. Говорят, Чайковскому следовало назвать свою оперу не «Евгений Онегин», а «Татьяна Ларина». Ибсен допустил ту же ошибку, ее исправил Эдуард Григ. Конечно же, не «Пер Гюнт», а «Сольвейг» должна называться драма моей жизни. Вы знаете, когда я первый раз играл Пера Гюнта? В 1948-м, сколько это лет назад? Сорок, да, да, ровно сорок лет назад. И представьте себе, двадцать пятого мая, в день, когда вы встретили меня на аэродроме, вы Сольвейг в моей жизни и на сцене. Я только-только кончил ГИТИС, и сразу же такая роль. Редкая удача для молодого актера. Судьба улыбалась мне. Смешно, да? И прекрасно! Кто, кроме актера, хочет быть смешным? Вы помните, назойливая мелодия в том спектакле на современную тему «Ах, Арлекино, Арлекино, вся твоя награда смех!» Вы провожали меня на этот спектакль, вы всюду меня провожали и еще успевали при этом играть, вы Сольвейг! Да, смех — награда комедианта, и в этом нет ничего смешного! Смешной и смех — не одно и то же в искусстве. Комедиант смешон, когда он не смешит. И напрасно этот молодой режиссер так ополчается против смеха. Смех — разрушительная, видите ли, стихия, смех — атрибут массовой культуры! А я говорю, нет ничего человечнее смеха. Вы помните этот знаменитый спор между Ибсеном и Григом? Пер Гюнт комичен или трагичен? А по-моему, и то и другое, или, если хотите, ни то ни другое. В чем драма Пера Гюнта? Он актер, и только. Помните, в фильме «Мефистофель» этот злосчастный преуспевающий Хёфген кричит: «Что вы хотите от меня? Я же только актер!» Сколько отчаянья в этом крике! И Пер Гюнт — только актер и, значит, актер-неудачник, как я. Дело в том, что истинный актер — не только на сцене актер, он актер и в жизни, а жизнь этого не прощает. И тогда остаешься актером только в жизни, и другой сцены для тебя нет. Не дай вам Бог пережить это, милая Сольвейг. Ведь вы Сольвейг и в жизни, а это дурной знак. Вы видите, я блистательно начинал, А теперь мне даже странно, почему обо мне вдруг вспомнили и послали сюда. Или это подарок к моему юбилею с опозданием… года на четыре, скажем? Неужели меня еще кто-нибудь помнит, кроме вас? Ах, Сольвейг, Сольвейг! С ужасом думаю, что творится в моей московской комнате. Я собирался впопыхах, сунул в чемодан совсем не то, что нужно, и, кажется, забыл закрыть окно. Было такое чудесное майское утро. А потом, говорят, в Москве были грозы, был ветер. А у меня в комнате и так не прибрано, извините, даже постель, помнится, не застлана. Я торопился па самолет, я предчувствовал встречу с вами. И нынешний день, самый счастливый день моей жизни, день с вами на Соловках, выдался ненастным. Шел дождь, и даже со снегом. Ветер вырывал из рук зонты, но вы жертвенно держали зонт надо мной и, боюсь, промокли сами. Смотрите, не простудитесь. Позвольте налить вам вина. За ваше здоровье! Пей, моя девочка, пей, моя милая. Дождь не беда. Таким и должен быть ваш остров, остров Сольвейг. Однако изрядно качает. Шторм — это чудесно, не правда ли? Вы хорошо себя чувствуете? А то не стесняйтесь. Морская болезнь есть морская болезнь. Дежурная принесла мне специальный пакет. Она так внимательна. Вот он, на всякий случай.
Вы не поверите, но первый приступ морской болезни я перенес тогда на сцене. Сцена ходила у меня под ногами ходуном, буквально, как сейчас. Вы не задумывались над тем, в чем главная проблема, когда играешь Пера Гюнта? Пер Гюнт сначала молодой, а потом старый. Так вот, есть опасность сыграть старого Пера, когда он молодой, и молодого, когда он старый. По-моему, тогда с первых реплик я играл старого Пера, а теперь играю молодого. В сущности, одна и та же ошибка. Но не в этом ли драма моей жизни? И тогда, и теперь сцена ходила у меня под ногами ходуном, и тогда, и теперь меня одолевала морская болезнь. Извините. Благодарю вас, уже прошло. Да, так вот, и тогда, и теперь я видел перед собою вас, моя Сольвейг. Нет, я говорю не о моей партнерше, забыл, как ее звали, она работала добросовестно, но ей не хватало солнца для ее роли. Я видел вас в зрительном зале, сразу же увидел вас, узнал мою Сольвейг и на всю жизнь понял роль зрителя на театре. Эта роль забыта, ее не понимают, но скажите мне на милость, бывает ли театр без зрителя? Какой самовлюбленный энтузиаст будет играть перед пустым залом? Этот молодой экспериментатор самонадеянно утверждал, что он воспитывает элитарные группы зрителей, а на самом деле нас воспитывает зритель. Я воспитан одной зрительницей, то есть вами, В полутьме зрительного зала ваши светленькие волосы сияли, как сейчас, в эту призрачную, бурную, белую ночь. В конце концов, кто такая Сольвейг? Пер Гюнт — вечный актер, а Сольвейг — вечная любящая зрительница. Она уже ослепла от старости, но она все еще смотрит на своего Пера, и она одна видит его, настоящего, не того неудачника, которого видят все. Извините… Вам не противно? Эти приступы дурноты, приступы искренности, приступы судьбы всегда некстати:
О знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют.
Извините… Благодарю вас! Ах, если бы тог-дл вы были на сцене, а не в зрительном зале, вы помогли бы мне, никто бы ничего не заметил, и моя жизнь сложилась бы иначе: я сегодня был бы тем, чью роль я играю. Но кто знает, не лучше ли играть, чем быть? Вы как полагаете? Впрочем, вам еще рано иметь свое мнение по этому вопросу А я… Ведь я был контужен на фронте. И вот я наперекор всему вышел на сцену в моей коронной роли, и сцена ходила у меня под ногами ходуном, и в последнем действии перед Сольвейг мне стало дурно, закружилась голова, и она не помогла мне, не подала мне руку. Представляете себе, как это отразилось на моей последующей карьере? Распространился слух, будто у меня чуть ли не падучая болезнь. А жизнь актера — это роли, роли, роли; если не роли, то хотя бы ролики. На эти ролики Норны наматывают пряжу нашей судьбы. Вы знаете, кто такие Норны? Это скандинавские богини. А есть еще Валькирии. Они уносят мертвых героев в Валгаллу. Вы Сольвейг, вы не Норна и не Валькирия, вы жизнь, вы вне судьбы и вне смерти. Помните, как вы аплодировали мне тогда в зрительном зале, несмотря на мой постыдный провал? И вы аплодировали не из жалости. Вы аплодировали тому Перу Гюнту, так как видели его, настоящего. На войне он был самим собой и расплачивается за это на сцене. А режиссеры с тех пор смотрели на меня косо, и роликов было у меня маловато.
Уж эти мне режиссеры, режиссеры. Не слишком ли они большую власть взяли над нами? И не только на театральной сцене, к сожалению. Двадцатый век — век неудавшихся актеров. А неудавшийся актер рвется в режиссеры. Вспомните Адольфа Гитлера. Типичный актер-неудачник! А Рональд Рейган? Вы скажете, он удачлив? Позвольте возразить вам. Какой актер согласится стать президентом, если он нашел себя в искусстве? Зачем политическая власть тому, кто властвует над сердцами? Не забудьте, что и последней женой Мао Цзэдуна была неудавшаяся актриса, злой гений культурной революции. Так что и в крушении моей жизни повинно столкновение с режиссером. И тот молодой человек, противник смеха, — типичный режиссер. Он отрицает смех, потому что смех ему не подвластен. Нельзя зарежиссировать смех. Смех — это взрыв, и во все времена он взрывал самозванных режиссеров. Я за смех, деточка! Может быть, потому, что я смешон? Пусть я комедиант, но я не позволю мной командовать. А этот молодой экспериментатор командует актерами. Мало того, что командует, он гипнотизирует их, но гипнотизирует не силой своей личности, а своею властью. Недаром вспоминаются мне Гитлер и Мао Цзэдун. Он прямо говорит, что отрабатывает со своей труппой новые методы руководства. Когда такие методы слишком хорошо отработаны, от труппы остаются трупы, даже если труппа — человечество. Даже в миниатюре это не безобидно. В его труппе уже сходили с ума. Самоубийства тоже не исключены. Это все гораздо серьезнее, чем обычно думают. Нельзя позволять режиссерам помыкать нами. Мы все актеры, зрители, и не в нашей власти смех и слезы, из которых состоит человеческая жизнь, по мы их вызываем, и вызывают нас, а кто вызывает режиссера? Он вечный самозванец.
