Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе
«Допрос» двигался к концу, все перенервничали и устали, но тут директриса сделала ошибку, решив для порядка спросить Фурмана, как же он сам «ко всему этому» относится. Фурман твердо осудил левоэкстремистские и анархистские выступления, граничащие с обычным уличным хулиганством, а также оскорбительные выходки против конкретных людей. Но, с другой стороны, ему были понятны и причины недовольства части молодежи существующим положением. Главная из этих причин – бюрократизм в работе школьных комсомольских организаций, несоответствие между пропагандируемыми лозунгами и реальным бездействием молодежи. Более того, не секрет, что любые инициативы и предложения со стороны молодежи встречают противодействие со стороны вышестоящих органов. Об этом даже в газетах пишут. И в этом смысле Фурман считает выступления своих бывших одноклассников стихийным протестом против коммунистического формализма, с которым, как известно, боролись еще Ленин и Маяковский. Способ, безусловно, выбран неудачный, но все это позволяет задуматься о действительно существующих серьезных проблемах. Поэтому, по мнению Фурмана, со стороны партийных и комсомольских органов правильнее было бы не «давить» и «разгонять», а использовать проснувшуюся молодежную энергию в «мирных целях»…
Сил гневаться у директрисы уже не осталось. Она смотрела на Фурмана выпученными глазами и приговаривала: «Нет, вы только послушайте его… Еще этого нам не хватало!.. Дай бог, чтобы все обошлось…»
В школе Фурмана больше не трогали. Но переданные Тамарой Тимофеевной подробности городского скандала – особенно то, что к делу подключился КГБ (об этом Фурман даже не решился впрямую написать в своем неотправленном письме Боре), – произвели на него глубокое впечатление. Получалось, что, как ни вертись, а от него самого теперь в любом случае ничего не зависит.
Мама была совершенно потрясена тем, что ее сыну, который не имел к этому делу никакого отношения, не дадут поступить в институт. Она даже заявила, что собирается пойти в горком партии. Зачем? Чтобы посмотреть в глаза тому, кто принял такое решение, и объяснить ему, что нельзя в наше время вот так легко перечеркивать человеческую жизнь. Если понадобится, я пойду и выше! А чего мне бояться-то? Я же беспартийная!.. Папа, который еще с войны был членом партии, обиделся. Но ходила мама куда-нибудь или нет, Фурман так и не узнал.
Между тем его контакты с бывшими одноклассниками продолжались. В середине января он получил открытку от Власа-Колбаса с крайне вежливым («Передавай привет своим родственникам от меня и моих родителей») приглашением на его день рождения. По традиции там должна была собраться вся старая компания, и Фурман решил воспользоваться этим, чтобы понять, что все-таки происходит в школе и кто, кроме Смирнова, в этом замешан.
Прежние друзья с их знакомыми лицами и интонациями показались Фурману еще более чужими, чем он ожидал. И дело было не в каких-то новых для него фактах или подробностях их жизни, не в его безнадежной детской обиде на них и даже не в том, что за эти полгода в нем самом накопилось слишком много такого, чего он уже не смог бы разделить с ними. Просто ему не нравилось то, как самодовольно они взрослеют и веселятся, и, общаясь с ними, он все время ощущал на своем лице застывшую маску.
Безусловным центром компании был теперь Смирнов. Он даже внешне изменился больше других: сильно похудел, окреп, расправил неожиданно квадратные плечи, а в его слегка вальяжных движениях стала ощущаться физическая мощь. Все мягко подхохатывали ему, и только упрямый Быча несколько нарочито демонстрировал свою независимость. Дополнительную странность компании придавало экзотическое явление Кости Звездочетова и необъяснимое отсутствие Пашки Королькова.
Фурман готовился к расспросам (было неизвестно, знает ли о его пребывании в психушке кто-нибудь кроме Мерзона, которому мама сообщила об этом, когда забирала из школы документы), но всех интересовали лишь его недавние «политические» приключения. Упрекнув Смирнова за то, что тот так глупо его подставил (все неловко примолкли, но Смирнов признал, что это было нехорошо, и даже извинился), Фурман попросил ввести его в курс происходящего. Ведь это нелепо, что он узнаёт обо всем только во время допроса. А может, так и было задумано с самого начала? Нет-нет, что ты, успокоили его, мы тебе вполне доверяем, это просто наша недоработка…
То, что вытворяли в школе и вокруг нее члены так называемого политклуба, по их собственным хвастливым описаниям очень походило на беснование китайских хунвейбинов в период «культурной революции». Программный документ движения назывался совершенно по-китайски: «26 восклицательных знаков». Бойкие левацкие лозунги, речовки и отдельные коммунистические термины, которыми, вперемешку с весело сдерживаемым (ведь за стенкой родители) матерком, пересыпали свою речь политклубовцы, у большинства из них звучали как старательно заученный урок. Но когда то же самое с мрачной латиноамериканской страстью произносил артистичный Костя или изощренный интриган Смирнов, становилось понятно, что все это – часть глумливого представления, разыгрываемого двумя великими комбинаторами для бедных попугаев. Фурмана особенно поразило то, что все, кроме Смирнова, относятся к «товарищу Миронову» не как к своему бывшему однокласснику и партнеру по детским играм, а с опасливым почтением, словно ожидая от него какой-нибудь дикой выходки, из-за чего атмосфера праздничного вечера в самом деле очень напоминала встречу Остапа Бендера и «отца русской демократии» Кисы Воробьянинова с членами «Тайного союза меча и орала». Выглядело это ужасно смешно. Впрочем, «болото» всегда побаивалось «ядовитого лопушка» Звездочетова. Вспомнив о достаточно зловредных Костиных шалостях, Фурман решил не дожидаться возможных неприятностей и стал иронически обращаться с ним на правах старинного приятеля. Если повзрослевший Костя и не рассчитывал на подобную фамильярность, то, по своей всегдашней рассеянности, не успел вовремя отвергнуть ее и принял просто как факт. Все, конечно же, это отметили: возникший из небытия шутник Фурман, оказывается, был на каком-то особом положении у «вождей», и ему дозволялось не только предъявлять им претензии, но и посмеиваться над ними. Даже у Бычи, который до этого посматривал в сторону Фурмана сквозь очки с холодной отстраненностью, во взгляде затеплился удивленный интерес.
Странно, но бывшие «приличные мальчики» теперь участвовали в хулиганских «революционных акциях» наравне с мелкой шпаной, к которой Смирнова всегда необъяснимо тянуло. Фурман так и не понял, как взрослые допустили, чтобы дело зашло настолько далеко. Правда, Смирнов через слово ссылался на твердую поддержку «наших старших товарищей» из райкома, горкома и даже ЦК комсомола и называл конкретные фамилии, слегка путаясь в должностях, но, с учетом начавшихся «репрессий», эта поддержка выглядела весьма двусмысленной. При этом главными врагами политклуба считались директриса (мать Пашки Королькова), учителя (о них говорилось как о жалких пешках) и органы управления образованием.
– Кстати, а где Пашка-то? – спохватился Фурман. – Он что, болен?
Вопрос вызвал неожиданное замешательство. Некоторое время все таинственно ухмылялись и отводили глаза, а потом Смирнов объяснил: в последнее время у них появились серьезные подозрения, что Пашка – предатель. Или, точнее, «двойной агент», работающий на обе стороны. Раскрыли его благодаря проведенной спецоперации: намеренно передали через него какую-то «дезу», и на эту информацию вскоре сослались враги. Конечно, нужно было быть полными идиотами, чтобы ожидать от сына директора школы чего-то другого, с сожалением признал Смирнов, и все с ним согласились.
Как поступить с Пашкой, пока еще не решили. Быча и бурно поддержавшее его «болото» были настроены чрезвычайно агрессивно: среди крайних мер предлагалось устроить предателю «темную» или обмазать дверь его квартиры дерьмом (что изящным рикошетом попадало и в директрису). Влас-Колбас, увлекавшийся фотографией, предложил размножить и распространить по школе имеющийся у него «компромат» – снимок голого Пашки в непристойной позе. Эта идея была встречена политклубовцами с восторгом. Но тут Костя, с угрюмым видом бродивший по комнате, почему-то стал защищать Пашку: мол, все это только подозрения, твердых доказательств нет, и вообще, это подлость – ставить человека перед выбором между собственной матерью и революционной борьбой. Лицо у Кости стало злое, все притихли, и Смирнову пришлось спешно перевести разговор на что-то другое… Вскоре все стали собираться по домам.
Хотя Фурмана и порадовало странноватое Костино благородство, в целом весь этот отвратительный спектакль – и особенно, конечно, история с Пашкой – его крайне разозлили. Он был уверен, что заигравшихся «подпольщиков» необходимо остановить, пока не поздно. Причем для их же пользы. У него даже мелькнула мстительная мысль сообщить об их планах куда-нибудь в КГБ, но он быстро вспомнил, кто он, потом представил, что с ним было бы, останься он в школе, и здраво решил ограничить свое вмешательство одной конкретной задачей – вывести Пашку из-под возможного удара. Ребята, значит, провели «спецоперацию»? Ну что ж, а мы проведем свою.
