Амос Оз - Мой Михаэль
Когда Михаэль просил прощения за эту маленькую вечеринку, я вспомнила свою полную растерянность в ночь нашего первого возвращения из кибуца Тират Яар, вспомнила, как стояли мы в темной кипарисовой аллее, как обжигающе хлестал меня ледяной дождь и как Михаэль вдруг расстегнул свое груботканное пальто и заключил меня в свои объятья.
Вот стоит он, склонившись над раковиной, будто его ударили по затылку, в движеньях — сильная усталость. Он моет посуду горячей водой, затем ополаскивает холодной. Я подкралась, босая, поцеловала его в коротко стриженный затылок, обняла его за плечи. Я обрадовалась, что он может спиной почувствовать мою грудь, потому что с начала беременности мы с мужем были далеки друг от друга. Руки Михаэля влажны от мытья посуды. На одном из пальцев грязная повязка. Может, поцарапался или порезался, но не стал мне рассказывать. Повязка вся промокла. Он повернул ко мне свое худое удлиненное лицо, еще более аскетичное, чем в тот день, когда мы впервые встретились в здании «Терра Санта». Я заметила, что он очень похудел, скулы выдавались. Легкая морщинка появилась у него под правой ноздрей. Я погладила его по щекам. Он не был взволнован. Будто ожидал этого все эти дни. Будто заранее знал, что вечером, именно сегодня вечером все изменится.
Однажды маленькой Хане сшили новое субботнее платье, белое, как снег. Справили ей прекрасные туфельки из настоящей замши. И повязали ей кудри красивым шелковым платочком; были у Ханеле светлые кудри. Вышла Хана на улицу, а навстречу ей старый угольщик, согбенный под тяжестью черного мешка. А суббота вот-вот наступит. Бросилась Хана помогать угольщику нести мешок, ибо доброе сердце было у маленькой Ханеле. Платье тут же почернело от угольной пыли, да и туфельки выпачкались. Залилась Хана горькими слезами, потому что была она аккуратной девочкой. Высоко в небе услышал добрый месяц ее плач и послал свои лучи, чтобы те, коснувшись испачканного платья, каждое пятно преврати ли в золотой цветок, каждую крупинку угля на ткани — золотую звездочку. Ибо нет на свете такого горя, которое не могло бы обернуться великой радостью.
Я убаюкала ребенка и пришла в комнату мужа в длинной прозрачной ночной рубашке, до самых пят. Михаэль отметил страницу закладкой, закрыл книгу, погасил свою трубку, потушил настольную лампу. Затем поднялся своего места, без слов обхватил мои бедра.
Когда Михаэль, утоливши жажду, расслабился, я сказала ему самые нежные слова, какие смогла отыскать: «Скажи мне сейчас, почему слово «лодыжка» кажется тебе красивым? Мне нравится, что слово «лодыжка» кажется тебе красивым, как ты мне однажды сказал об это» Может, еще не поздно рассказать тебе, что ты мужчина нежный и чуткий. Ты — редкое существо, Михаэль, напишешь свою научную работу, а я перепишу ее калиграфическим почерком. Отличное исследование напишешь ты, Михаэль, а мы с Яиром будем тобой гордиться. И отец твой будет счастлив. Иные дни придут к нам. Мы будем откровенными. Я люблю тебя. Уже в буфете «Терра Санкта» я любила тебя. Может, еще не поздно сказать тебе, как прекрасны твои пальцы. Я не подберу нужных слов, чтобы сказать тебе, что я очень хочу быть твоей женой. Очень хочу».
Михаэль спал. Вправе ли я поставить это ему в вину! Я говорила с ним, из глубины моего существа шел мой голос, но он смертельно устал. Каждую ночь, до двух, до трех часов сидел он у письменного стола, склонившие над бумагами, зажав в зубах погасшую трубку. Ради меня он взял на себя проверку работ студентов-первокурсников, переводил с английского научные статьи. На заработанные деньги купил он мне электрическую духовку а Яиру — дорогую детскую колясочку, на рессорах, с разноцветным верхом. Он устал. Голос мой не был слышен — он звучал внутри меня. Потому Михаэль и задремал.
Я рассказывала своему далекому мужу самое сокровенное, что хранила в себе. О близнецах шептала неслышно. И о недоступной девочке, что была королевой близнецов. Не скрыла и самой малости. До рассвета я играла в темноте пальцами его левой руки, а он и не чувствовал, укрывшись с головой одеялом. По ночам я снова сплю рядом с мужем.
Утром Михаэль был, как всегда, деловит и молчалив. В последнее время легкая морщинка появилась у него под левой ноздрей. Пока трудно различимая, разве что пристальным взглядом. Но если прибавятся морщины и, углубясь, избороздят его лицо, станет мой Михаэль все более походить на своего отца.
XIX
Я умиротворена. Никакие события меня не заденут больше. Это мое место. Я здесь. Такая как есть. И дни похожи друг на друга. Я похожа на сама себя. Даже в летнем платье, что я купила себе, платье с высокой линией бедер, я подобна себе самой. Изготовили меня с особой тщательностью, облекли в красивую упаковку, обвязали красной ленточкой, положили на полку. Купили меня, развернули, использовали и отложили в сторону. А дни похожи друг на друга. Особенно когда лето властвует в Иерусалиме.
Сейчас я написала заведомую ложь. К примеру, в конце июля тысяча девятьсот пятьдесят третьего был голубой, прозрачный день, наполненный голосами и виденьями. Раннее утро, наш красивый зеленщик, господин Элиягу Мошия, он родом из Персии, со своей дочерью Леваной, девушкой с косами. Господин Гутман, электрик с улицы Давид Елин, обещавший починить мой утюг в течение двух дней, обещавший сдержать свое слово. Он еще предложил мне купить желтую лампу, разгоняющую комаров, когда сидишь в вечерние часы на балконе. Яиру два года и три месяца. Он упал на лестнице. Поэтому он колотит по ступеням своими маленькими кулачками. Капельки крови заалели у него на коленке. Я перевязала ссадиину, не глядя в лицо мальчику. Накануне мы видели в кинотеатре «Эдисон» новый итальянский фильм «Похитители велосипедов». За обедом Михаэль отозвался с фильме положительно, но с некоторыми оговорками. В городе купил он вечернюю газету, где говорилось с Южной Корее и о бандах террористов в Негеве. В нашем переулке вспыхнула перепалка между двумя религиозными женщинами. Со стороны улиц Раши и Турим донеслась сирена «скорой помощи». Соседка горько причитала по поводу цен на рыбу. Михаэль надевает очки, потому что глаза его устают. Очки нужны ему только для чтения. Я купила мороженое Яиру и себе в кафе «Алленби» на улице Мелех Джордж. Посадила пятно на рукав своей зеленой блузки.
У Каменицеров, наших соседей, растет сын по имени Иорам, мечтательный, светловолосый четырнадцатилетний парень. Иорам — поэт. Его стихи — о душевном одиночестве. Он приносит мне листки со своими стихами, чтобы прочесть их вслух, потому что ему стало известно, что в молодости я изучала литературу в университете. Я — судья его произведений. Голос его трепещет, губы дрожат, а в глазах — зеленый отблеск. Иорам принес мне новые стихи, посвященные поэтессе Рахель. В этих стихах Иорам пишет, что жизнь без любви бесплодной пустыне подобна. Одинокий путник ищет родник в пустыне, но миражи вводят его в заблуждение. В изнеможении падет путник у истоков подлинного родника. Я смеюсь:
— Религиозный парень, член молодежного движения «Бней-Акиба», — и пишешь стихи о любви?
На краткий миг была у Иорама возможность поддержать шутку, улыбнуться. Но он вцепился в подлокотники кресла, и пальцы его стали белыми, как у девушки. Он начал смеяться, и вдруг глаза его переполнились слезами.
Он сжал в кулак свою руку, скомкал листок со стихотворением. Неожиданно повернулся и бросился бежать из комнаты. Остановился у двери. Прошептал:
— Извините, госпожа Гонен. До свиданья.
Как жаль …
Под вечер навестил нас господин Кадишман, стариный друг тети Леи. Он выпил с нами кофе и высказал некоторые соображения в осуждение левого правительства.
Разве дни походят друг на друга? День проходит, не оставив и следа. На мне лежит тяжкая ответственность каждый прожитый день, каждый час: я обязана занести их в эту тетрадь, потому что эти дни — мои. Только мои. Я неподвижна, а дни проносятся, как проносятся за окном железнодорожного вагона горы у арабской деревни Батир — по дороге на Иерусалим. Я умру, Михаэль умрет, зеленщик из Персии Элиягу Мошия умрет, Лева умрет, Иорам умрет, Кадишман умрет, все соседи, все горожане умрут, весь Иерусалим умрет — и тогда будет чужой поезд, переполненный чужими людьми, и они, как и мы, будут стоять у окон, чтобы увидеть чужие горы, проносящиеся мимо. Я не в силах даже раздавить муравья, в кухне на полу — без того, чтобы не подумать о себе.
И еще я думаю о самом интимном, о том, что упрятано глубоко-глубоко в моем теле. О том, что принадлежит только мне одной: сердце, нервы, лоно. Они мои, они самое-самое «я», но я никогда не смогу увидеть их собственными глазами и прикоснуться к ним, потому что все, все в этом мире удалено друг от друга.
Если бы я смогла завладеть паровозом, стать владычицей поезда, подчинить себе двух гибких близнецов, так, будто они произрастают из меня, принадлежат мне — пра вая рука и левая рука.
