Владимир Войнович - Сказка о глупом Галилее (сборник)
Коба говорил, а лицо старика хмурилось и становилось все более злобным. Видно, ему, как всегда, не нравилась правда. В ответ на бросаемые ему упреки он морщился, гримасничал и размахивал руками. Произнося последние слова, Коба невольно стал тянуть руку к подушке. Он заметил, что и старик делает то же самое. Его следовало опередить. Коба резко рванулся и выхватил из-под подушки лежавший там пистолет. И в то же мгновение в руках старика сверкнул точно такой же. Но Коба уже нажал на спусковой крючок.
Стрельба в закрытых помещениях всегда производит много шуму. Один выстрел, другой – и рябое лицо старика треснуло, извилистые полосы пересекли его во всех направлениях. Пахло горелым ружейным маслом, колебались барабанные перепонки, мерзкая рожа лопалась, расползалась и выпадала кусками, создавалось ощущение, что там действительно корчится и гибнет живой человек.
И вдруг все стихло. Кончились патроны. Коба посмотрел напротив, там не было уже никого.
– Все, – грустно и значительно сказал Коба неизвестно кому. – Я избавил народ от его палача. – С этими словами он отшвырнул ненужный уже ему пистолет.
Впоследствии выяснилось, что выстрелов никто не слышал. Не следует удивляться – стены Кобиной комнаты были настолько глухими, что не пропускали даже звуков большой силы.
Старуха, пришедшая утром убрать помещение, увидела, что по всей комнате рассыпаны осколки зеркала. Хозяина комнаты нашла она в постели, лежащим навзничь. Левая нога его была на кровати, правая со штанами, зацепившимися за щиколотку, – на полу. Правая рука безжизненно свисала, не достигая пола. Сперва решив, по ее словам, что товарищ Коба «застрелимшись», старуха хотела поднять тревогу, но, убедившись, что на теле лежащего нет никаких разрушений, решила погодить, чтобы не призвали в свидетели. Она положила на кровать его руку и ногу, стащила совсем штаны и укрыла товарища Кобу верблюжьим одеялом, заботливо подоткнув его под разные части тела. После чего принялась за уборку стекол, надеясь, что к завтрему товарищ Коба непременно проспится. Но он не проснулся ни завтра, ни послезавтра и, как показывают заслуживающие доверия источники, провел следующие десять дней в летаргическом сне. Вот в эти десять дней старуха как раз, говорят, и уволилась, и отнесла записку насчет пшена в Музей Революции. Но я так не думаю. Я думаю, что в эти десять дней записка несколько упала в цене, а потом снова возвысилась. А старуха эта, видать по всему, была не такая уж дура, чтобы носить куда попало записку, не дождавшись подходящей цены. Впрочем, насчет старухи существует много разноречивых суждений. Сторонники прокобистского направления в нашей исторической науке, не отрицая самого факта существования старухи, сомневаются, что она снимала с товарища Кобы штаны, ибо они были несъемные. Эти ученые указывают нам, что товарищ Коба как родился в мундире генералиссимуса, так в нем и жил, никогда не снимая. Приверженцы же контркобистского направления, напротив, утверждают, что товарищ Коба вообще был гол, но покрыт густой шерстью. Ее-то современники и принимали издали то за простую солдатскую шинель, то за мундир генералиссимуса. Не присоединяясь ни к одной из этих версий, автор признает, что каждая из них по-своему интересна.
1967
В стиле Андре Шарля Буля
О том, что его бывший ученик Борис Студенцов стал профессором, Виктор Егорович узнал совершенно случайно. То есть, конечно, это не такая уж и случайность, если в газете, которую ты ежедневно читаешь от корки до корки, напечатана (и довольно жирным шрифтом) знакомая фамилия, попробуй на нее не наткнись. Именно так все и произошло. После завтрака сидел Виктор Егорович у себя в сарае на верстаке и, напялив на нос очки, читал газету. Прочел передовую, вести с полей, международные сообщения и прочее, пока не дошел до этой статьи на третьей странице. Броский заголовок привлек внимание: «Нужны ли самолету крылья?» Эту статью, как и весь предыдущий материал, прочел от начала до конца, не пропуская ни строчки, и под статьей увидел подпись: «Б. Студенцов, доктор физико-технических наук, профессор».
Взгляд Виктора Егоровича задержался на этой фамилии, какое-то смутное воспоминание было с ней связано. Знал он, что ли, какого-то Студенцова? Да, возможно, знал – мало ли с кем приходилось в жизни встречаться, – но не обязательно именно этого. И, решительно переместившись на четвертую страницу, стал читать спортивные новости. Футболом он мало интересовался, а вот шахматы его огорчили. Тайманов проиграл Фишеру шестую партию…
За шахматами Виктор Егорович следил давно. Еще в сорок шестом году, кажется, когда был турнир в Гронингене, он болел за Ботвинника. Турнир был очень серьезный хотя бы потому, что в нем участвовал экс-чемпион мира Макс Эйве. Смешно сказать, но тогда он, Виктор Егорович Кондратюк, был совершенно убежден, что «экс» означает что-то вроде «высший». И однажды, проводя со своими учениками политинформацию (читал и комментировал газетные сообщения), он сказал: «И я надеюсь, что Ботвинник станет экс-чемпионом мира». Мало того что сказал, выделил интонационно, произнес, как самый торжественный титул. Не какой-нибудь чемпион, не просто чемпион, а экс! Вот какой чемпион!
Сказав это, он тогда заметил усмешку на губах одного из своих учеников. Сейчас, по прошествии многих лет, он вдруг четко вспомнил этого маленького ушастого паренька с озорными смеющимися глазами на скуластом лице. Студенцов!
Того Студенцова, кажется, звали Борисом. Виктор Егорович вернулся на третью страницу и посмотрел подпись под ученой статьей. «Б. Студенцов, профессор». Конечно, это могло быть совпадение. Не такая уж редкая, должно быть, эта фамилия Студенцов. К тому же профессор мог оказаться вовсе и не Борисом, а Болеславом или Бенедиктом (был же когда-то у Виктора Егоровича ученик Бартоломео Валявкин). Но почему-то ему ужасно захотелось, чтобы этот профессор оказался именно тем Борькой Студенцовым, который учился у него когда-то в ремесленном училище, в группе столяров-краснодеревщиков.
Выйдя из сарая, Виктор Егорович увидел жену, она развешивала белье на нейлоновом шнуре.
– Поди-ка сюда! – поманил он ее.
– Ну что? – подошла Наталья Макаровна.
– Помнишь, я когда-то давно тебе рассказывал: был у меня ученик такой Борис Студенцов?
Она не помнила, но на всякий случай сказала:
– Ну?
– В настоящее время является профессором, доктором физико-технических наук, – сказал Виктор Егорович почти уверенно. И этот титул он произнес торжественно, как когда-то произносил: «экс-чемпион мира».
«Уважаемый тов. профессор! Пишет вам бывший мастер РУ № 8 города Заднепровска Кондратюк Виктор Егорович, здравствуйте. Обращаюсь к вам с небольшим вопросом. В период 1946–1948 гг. у меня в группе столяров-краснодеревщиков учился Борис Студенцов, если это ты, то здравствуй, Боря. Статью твою прочитал, очень хорошая. Опиши, как сложилась твоя дальнейшая жизнь. Я работал в РУ, а потом в ПТУ. Теперь по возрасту лет на пенсии. Также и моя супруга Н.М. Дети выросли. Люда замужем, имеет двоих детей, Александр служит лейтенантом в милиции, пока неженатый. Опиши, как здоровье мамаши, и передай ей привет. Есть ли у тебя супруга и детки? По возможности вышли фото. А если это не ты, тогда, тов. профессор, извините за беспокойство.
Остаюсь с уважением, В. Кондратюк».
Борис Петрович Студенцов, или просто Боб (так, несмотря на то что Студенцов недавно стал профессором, звали его жена и товарищи), спустившись как-то за «Вечеркой», обнаружил в почтовом ящике письмо из газеты, в которой он напечатал недавно свою статью о современных самолетах. Поднимаясь в лифте, он вскрыл редакционный конверт и обнаружил в нем второй конверт, адресованный на его имя в редакцию: «Профессору Б. Студенцову лично».
Когда, полминуты спустя, Боб вошел в комнату жены, она поняла, что он чем-то взволнован.
– Слушай, Ленка, – сказал он, – ты помнишь, я тебе когда-то рассказывал о мастере, который был у нас в ремесленном?
– Который надеялся, что Ботвинник станет экс-чемпионом мира?
– Он самый.
– Ну и что?
– На, почитай. – Он дал ей письмо. Лена читала, улыбаясь.
– Побей меня гром, – сказал Боб, – если я хоть какое-нибудь представление имею о супруге Н.М. или о лейтенанте милиции Александре.
– А его самого помнишь?
– Еще бы! – сказал Боб. – Занятный был человек. Мне от него доставалось. Бывало, запорешь какую-нибудь деталь, он вытянет указательный палец, длинный, как палка, и в лоб: «Ах ты, дубинушка, свинцовая голова!»
– И это все, что ты можешь о нем сказать?
Студенцов задумался.
– Вообще у него была болезненная тяга к иностранным словам и торжественным выражениям. «Этот комод, – он вспомнил и изобразил интонацию мастера, – выполнен в стиле Андре Шарля Буля».
Лена засмеялась.
– Ну а сам-то он мастер был хороший?
– Кто его знает! Я ученик был неважный. В ремесленное пошел только потому, что там давали семьсот граммов хлеба, трехразовое питание и одевали. Мать заставила. Я тогда учился еще в вечерней школе и бредил авиацией. Николай Егорович Жуковский интересовал меня гораздо больше, чем Андре Шарль Буль. Однажды делали мы табуретки, и у меня получилось что-то такое, на что не только сесть, но и дышать было страшно. Мастер поставил это сооружение на верстак, выстроил всю группу и вызвал из строя меня. «Что это?» – грозно спросил он, тыча в табуретку пальцем, отчего она чуть не рассыпалась. «Табуретка в стиле Андре Шарля Буля», – сказал я. Ребята засмеялись, а мастер посмотрел на меня печально и сказал: «Нет, Студенцов, скорее можно корову научить кружева вязать, чем тебя столярному делу».
